Понятно, что гитлеровцы внимательно следили за железнодорожным узлом и его ответвлениями.
Не проходило дня, чтобы вражеский самолет-разведчик не показывался в небе по нескольку раз и не сделал над нами несколько кругов. Чаще всего это бывал «фокке-вульф», прозванный «рамой»,— со своими двумя фюзеляжами он и в самом деле напоминал раму. Он летал на большой высоте, и зенитная артиллерия не могла вести по нему прицельную стрельбу. А нашим «Лаг-гам», которые действовали на этом участке фронта, чтобы достичь такой высоты, требовалось столько времени, что вражеский разведчик успевал уйти целым и невредимым.
Ярость душила меня, когда я видел, как мы беспомощны против этого воздушного разбойника и как безнаказанно, совершенно спокойно он вершит свое коварное дело.
Достаточно ему было заметить какое-нибудь движение внизу на земле или увидеть несколько идущих колонной автомашин, как он тотчас же вызывал бомбардировочную авиацию, и через короткое время на нас начинали градом сыпаться бомбы.
А уж домик стрелочника с дежуркой были излюбленным ориентиром фашистской авиации. Развилок, где сходились три железнодорожные ветки, немцы бомбили раз за разом все упорнее, это уж у них в характере, и часто повреждали путь, но тотчас подоспевал дорожно-ремонтный поезд и срочно его восстанавливал.
Вокруг дома стрелочника и в особенности в районе путевых стрелок земля была изрыта бомбами, через каждые десять шагов можно было наткнуться на огромную воронку, притом такую правильную и симметричную, словно ее специально выкопали.
Почва в этой местности торфяная, бомбы уходили в нее на большую глубину и, хотя воронку вырывали глубокую, для людей, находящихся неподалеку, очень большой опасности не представляли.
Особенно меня удивляло то, что дом стрелочника до сих пор оставался целехонек.
Не раз думалось мне: может быть, немцы не уничтожают его намеренно, дабы иметь удобный ориентир? И, кажется, так оно и было: окруженный зеленью побеленный каменный домик с красной крышей был отчетливо виден издалека.
Но еще больше дивило меня то непостижимое спокойствие, которое проявила семья Семена перед лицом смертельной опасности. Другие, наверное, давно бы уже бежали от этого ада. Не колеблясь бросили бы все и переселились куда-нибудь, где потише.
А эти, будто им все было нипочем, продолжали жить у привычного очага и, подумайте только, даже детей никуда не отсылали...
Дивился я и самому Семену: он отсутствовал целыми неделями, как же у него сердце выдерживало, как он не боялся, что в один прекрасный день, вернувшись с работы, не найдет тут ни дома, ни матери, ни жены, ни детей? Я ломал голову: почему он не старается перевести своих близких в более безопасное место?
Да, было в безмятежном спокойствии, в стойкости этих людей что-то поразительное и мужественное, я бы сказал, геройское.
Что удерживало их здесь? Почему они не пытались перебраться хотя бы в ближайшую деревню? Ведь не обязательно пускаться в далекое путешествие. Достаточно переехать куда-нибудь за несколько километров, скажем, в соседнюю Малую Вишеру, и они уйдут от смертельной опасности.
Но никому из них это, видно, и в голову не приходило. Не только свекрови, но и невестке с грудным ребенком.
Однажды, повстречав на дороге старуху, которая тащила домой хворост из соседнего леска, я спросил словно невзначай:
— Как это вы выдерживаете здесь, в этом пекле? Старуха ответила мне без всякого колебания:
— Не мы одни под опасностью живем — вся Россия в такой же беде!
Я все же осмелился и спросил ее прямо:
— Почему не переберетесь в более тихое место? Нынче ведь в людях всюду нехватка, особенно в железнодорожниках, работу легко найдете.
Старуха ласково посмотрела на меня своими спокойными выцветшими глазами:
— От своей судьбы никуда не убежишь, сынок. Если нам так на роду написано, найдет нас и в другом месте бомба супостата. А коли не суждено, так сколько бы он их ни кидал, вреда нам не будет... Мой муж вон там под большой березой похоронен,— она показала рукой в сторону леса.— И сын мой тут родился, и внучата мои. Тут и нас пускай похоронят, где мы всю жизнь прожили. Мыслимое ли дело — сорваться с места и бродить по чужим дворам?
Я не стал с нею спорить, но не удержался все же, сказал, что надо бы хоть детей пожалеть.
— Ничего им не сделается, храбрее будут, как вырастут,— отвечала старуха, взваливая на спину вязанку хвороста.
Не раз после этой встречи я думал: ведь если, не дай бог, докатился и до моего родного Саратова вал войны, наши тамошние старухи на том же будут стоять, такова уж выдержка нашего народа!
Но все равно судьба этой семьи тревожила меня.
Однажды утром налетели и на нас два «хейнкеля» и сбросили бомбы.
Посмотрел я на домик стрелочника и вижу: весь он окутан дымом.
Я кинулся туда. Оказалось: тяжелая бомба упала совсем близко, подняла фонтан черной торфяной земли и с такой силой забросала ею белые стены домика, что одна стена его просто почернела.
Изнутри не доносилось ни звука.
Я ворвался в тесные сени, толкнув с размаху дверь в комнату. Смотрю — Рита склонилась над люлькой и спокойно кормит грудью ребенка.
Увидев меня, она вскочила, поспешно запахнула платье на груди; вид у нее был растерянный.
— Вы живы? — с трудом выговорил я, едва переводя дух.
— Слава богу,— она застенчиво улыбнулась.
— А я перепугался,— признался я,— вон дым какой, дома не видно... Думал, бомба прямо сюда угодила.
— Когда стали бомбить, я как раз кормила Павлика. Отними я грудь у ребенка, он мог испугаться; и я подумала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114