Как бусы оказались у нее в руке, до сих пор не могу понять...
Смеркалось, а мы все сидели на скамейке.
Старуха уложила детей спать и теперь носила дрова — запасала на утро.
— Видно, за мой грех наказала меня судьба,— глухо проговорила Рита.
— Ну что ты, какие у тебя грехи? — попытался я ее успокоить.
— Да, да, я понесла наказание за свой грех! Так оно и должно быть: каждого, на ком есть вина, ожидает расплата.
Говоря это, она встала.
Я поднялся следом за нею. Она схватила меня за плечи, хотела притянуть к себе, но, передумав, отстранилась.
— Если ты любил меня хоть немного, не приходи больше. Слышишь: никогда не приходи! — сказала она твердо и быстрым шагом пошла к сараю.
Когда ее платье скрылось за дощатой дверью сарая, мне показалось, что стало, вдруг темно и я остался один в непроглядном мраке.
...С тех пор прошло немало времени, но это острое леденящее чувство до сих пор на меня находит.
Словно осенний ветер, что подхватывает палые листья, вертит их и разбрасывает в разные стороны, внезапно поднимается в душе тоска... И перед глазами у меня встают то сама Рита, то ее дети, тихо играющие в темном углу, то седеющий растрепанный мужчина со впалыми щеками с белой картофелиной в черных корявых пальцах, с которой он медленно снимает кожуру; а иногда вдруг вспоминается нитка красных бус, висящая над люлькой...
Чем чаще я думал обо всем этом, чем чаще испытывал угрызения совести, тем яснее чувствовал, что собственная моя безрадостная короткая юность навсегда ушла от меня, а сам я, перешагнув через нее, сразу вступил в зрелую пору жизни.
Сенаторов опустил голову. Наступило молчание.
— Такова-то она, война, милок,— поучительно заговорил капитан Яблочкин.— Ребенка делает юношей, юношу — зрелым человеком, а зрелого человека может превратить в старика...
— А старика — снова в ребенка,— по-своему повернул его рассуждение Кругляков.
— Это тебе лучше знать,— оставил за собой последнее слово капитан.
— Мало того,— задумчиво проговорил Докучаев,— война — это огромная печаль и забота, огромное страдание и тягость, но порой и упоение, и восторг. Тут все огромно, доведено до предела...
— Вот потому-то за один месяц войны можно больше пережить и перечувствовать, чем за годы обычной жизни... Тут тебе все: и любовь, и ненависть, и радость, и горе...
— Один цел останется, а другого, глядишь, покалечит...
— Кто окрепнет духом, а кто и сломится...
— И сколько же она будет еще тянуться, проклятая? — проговорил, задумавшись, Пересыпкин.
Никто не отозвался. Гнетущее молчание надвинулось на нас темной тучей.
— Вот и все, товарищ капитан,— смущенно сказал Сенаторов и с мягкой улыбкой посмотрел на Круглякова.— Вот самый занимательный, вернее сказать, самый позорный случай в моей жизни,— добавил он и обвел всех ясным взглядом задумчивых голубых глаз.
Он был очень красив в эту минуту, и не только внешней красотой: непосредственность, честность и мужественная прямота характера — вот что мы увидели у него на лице.
Можно понять, подумалось мне, почему эта молодая женщина, Рита, так горячо, безоглядно его полюбила.
— Ничто на этом свете не проходит без пользы: в печали быстрей созреваешь, в раскаянии становишься мудрее, в страдании — человечнее,— заключил Яблочкин и встал.
— Ну, пора спать. А завтра посмотрим, что нам расскажет наш железнодорожник.
ДИРЕКТОР ФАБРИКИ
На следующий вечер я выжидающе поглядывал на кустистые брови моего старого знакомого Пересыпкина, на жесткий ежик его волос, напоминавший щетину орудийного банника, и вся его сутулая нескладная фигура с длинными, как грабли, сильными руками и глубоко посаженными маленькими глазами невольно вызывала улыбку.
— Я, братцы вы мои,— начал Пересыпкин,— не то что некоторые, как их там... которые сначала дело испортят, а потом давай причитать: ах, мы, мол, такие-сякие, бейте нас камнями!..
— Кающиеся грешники! — подсказал Сенаторов.
— Во, во — кающиеся грешники, вроде тебя! Сперва дело обмозговал, к бабе пристроился, а теперь жалеешь! Меня спросить, так не пара тебе такая женщина, нет, не пара... Я, братцы вы мои, люблю в глаза правду-матку резать. Вообще-то я сам рабочий, но родом из крестьян и вырос в деревне...
— То-то дубина вымахал! — заметил Яблочкин, не упускавший случая поддеть Пересыпкина.
— Что поделаешь, кто дубина, а кто как веник березовый — раз только в дело годится. Будь все на свете одинаковые, знаешь, что бы тогда случилось?
— Эй, мастер, ближе к делу! Нас твои философии не интересуют,— напомнил ему Кругляков.
— Словом, вырос я в деревне,— вернулся Пересыпкин к прерванному рассказу.— Нас у отца народилось одиннадцать душ. Я как раз одиннадцатый. Поскребыш, значит...
Папаша и мамаша у меня были люди статные, красивые, и дети у них получились один к одному. Все светловолосые, ладные. Только я вот уродился такой, каким вы меня видите. Стоило мне попасться отцу на глаза, он смачно плевал и, отвесив мне подзатыльник, говорил: «И в кого этот сукин сын такой чернявый?..» А рука у него была тяжелая — не дай бог! От его подзатыльника целый день шею ломило. Ну, ясное дело, я боялся своего папаши как огня, садился за другой конец стола, а когда он вваливался откуда-нибудь пьяный, и вовсе убегал из дому и спал на сеновале.
Не любил он меня. Цыганом звал.
Мать мою срамил: «Видно, ты какого-то чернявого мужика до себя допустила, его работа. Не может быть, чтобы от меня такое пугало уродилось». Зато братья и сестры меня очень любили.
А мать больше всех! Баловала, ласкала, только так, чтобы отец не видел. Верно, жалела. Еще мне перепадало от старшего брата.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114