взрыхляя снег и оставляя по сторонам сугробы.
Чуть съедешь с дороги, колеса увязают в снегу и буксуют. Надо вылезать из машины, разгребать снег, подкладывать под колеса еловый лапник. А выходить из машины опасно: волки начеку! Жирасов вел машину осторожно, не сводя с дороги глаз.
Занятые своими мыслями и взволнованные всем пережитым, мы оба молчали.
— Интересно, почему так нервничала Лиза?..— заговорил неожиданно Жирасов.
Я не ответил. Да и что я мог сказать?
— Ты, часом, не знаешь? — он склонился ко мне и посмотрел долгим, испытующим взглядом.
— Смотри вперед, не дури! — резко ответил я.
— Я должен тебя кое о чем спросить... Как брата... Это, конечно, навсегда останется между нами...— Жирасову было трудно говорить.— Клянусь, я не стану тебя осуждать, ты только скажи мне правду: ты к ней лез?
— К кому? — Я с вызовом посмотрел ему в глаза. Он смущенно отвернулся.
— К моей жене, то есть к Лизе...— проговорил неуверенно. Кровь бросилась мне в голову, пальцы сами собой сжимались в кулаки. Мне захотелось врезать ему разок или пинком вышвырнуть из кабины...
И сразу вспомнилась мне эта кошмарная ночь: Лиза в тесно облегающей тело ночной сорочке, обжигающий холод во дворе, лес и волки...
— Жирасов, я не думал, что ты такая свинья... Останови машину, я сойду. Я не хочу даже рядом сидеть с тобой!
— Брат мой, друг, добрая душа,— взмолился Жирасов,— прости меня, дурака! — Он отпустил руль, подняв вверх обе руки.
— На дорогу смотри! — одернул я его и так ткнул в бок, что он подскочил от боли.— Еще раз скажешь такое, выдеру как Сидорову козу...
Я не думал, что его слова причинят мне такую боль. Я преодолел соблазн, оттолкнул женщину, а этот баламут не только не верит этому, но, кажется, в грош мою порядочность не ставит! Лез — не лез! — таким тоном спрашивает, как будто, если бы я и полез, он не придал бы этому особого значения.
— Душа человеческая — тайна; по идее, мне должно быть безразлично, было между вами что или нет...
— Как это безразлично? — набросился я на него. Жирасов молчал.
Было видно, что он хотел что-то сказать, но не решался, боролся с собой...
Наконец справился с робостью и сказал:
— Смех и грех, но я вдруг стал безопасен для женщин... Беда какая-то. Теперь я могу быть для них лишь другом, братом...
Я не мог произнести ни слова.
Перед глазами мелькали несвязные картины: невеста в венке из голубых бумажных цветов, Жирасов, бледный и растерянный, у борта бронепоезда, горящие волчьи глаза, рыжебородый старик вприсядку пляшущий с дебелой хозяйкой, и опять Лиза...
— Все война, браток, скольких ребят она сгубила! Одних жизни лишила, а других подточила на корню — как меня... Ты думаешь, я один такой? Если бы!..— И он снова невесело рассмеялся.
— Это ничего,— наконец выдавил я из себя,— ты еще молодой, мужская сила опять к тебе вернется... в конце концов, немножко подлечишься, не таких еще вылечивали!
— Капитан, не утешай меня, как поп. На врачей пусть дураки надеются.— Эти слова он процедил раздраженно, сердито.— Я сказал — ты услышал. И все, поставим на этом точку. Ясно?.. Но вообще-то я, наверно, самый смешной из всех мужиков. Женился, свадьбу сыграл, а ничего не могу... На то и война, чтобы невидимое увечье было страшнее видимого!
Оставшуюся часть пути мы проехали молча.
Хвойная встретила нас тишиной и безлюдьем. Небо становилось все бледней — рассветало.
...Лиза с грустной улыбкой подала мне горячую руку. Прощаясь, она даже глаз не подняла. Когда она села рядом с Жирасовым в кабину, тот сразу повеселел. Но я уже знал, что эта веселость была маской. Такой же, как показная отвага, которой он поразил нас в первые дни.
Долго, долго смотрел я вслед удалявшейся машине. Старался представить себе поярче лица Лизы и Жирасова, но мне это почему-то не удавалось.
...Фронтовая жизнь, помимо прочих качеств, имеет одно непременное: какой бы близкий друг у тебя ни был, рано или поздно война вас разлучит.
В таких случаях чаще всего друг постепенно превращается в товарища, товарищ — в знакомого, знакомый — в чужого. Если же побеждает чувство, расстояние оказывается бессильным.
И тогда полетят из конца в конец страны фронтовые треугольники, свернутые из тетрадных листов, исписанные затупившимся карандашом и торопливой рукой.
Но и судьба этих писем неведома так же, как судьба их отправителей: может, оно дойдет до адресата, а может, вернется назад: «Адресат выбыл в неизвестном направлении». Начинаешь мучительно ломать голову над вопросами: перевели на другой фронт? Демобилизовали по инвалидности? Лежит в госпитале? А если?..
Фронт не только.сближает людей, но и безжалостно их разлучает...
Такая участь постигла и нас с Жирасовым.
Не прошло и месяца после нашего недолгого пребывания в Хвойной, как мы расстались. Меня направили в распоряжение Второй Ударной армии Волховского фронта, а Жирасова назначили командиром главного калибра.
Через некоторое время ребята с бронепоезда сообщили мне, что Жирасова перевели с повышением в какую-то другую артиллерийскую часть. Спустя еще немного времени пришло новое известие: Жирасов получил звание капитана и орден Красной Звезды.
Ранней весной пришло письмо от самого Жирасова. Без смеха его невозможно было читать, оно было проникнуто искристым юмором. Я был удивлен. До этого письма я представлял себе Жирасова другим. А теперь я как бы увидел его заново. Это всегда так: написанное помогает глубже заглянуть в душу человека и правильнее его оценить.
Я не задержался с ответом, поздравил друга с наградой. Военный быт имеет свои законы: награда, новый чин, повышение — всегда большая радость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114