Оказывается, избил кого-то... Или не встаешь— это тебя избили... Хорошего в такой жизни ничего нет, ребята. Вот сижу перед вами, а на мне целого места почти нет. Левая рука — перелом, правая — вывих. А с ногами наоборот: правая сломана, левая вывихнутая. И шея с вывихом... Это братья постарались. За мои проделки... А на ухо посмотрите — это Сорпо, а еще Iостом мне доводится... поставил тавро, как на овечку свою...
Эх, на что я только не насмотрелся! Чего со мной в жизни не случалось! Диких объезжал, холостых усмирял... Да и меня тоже. Вот такой я... Не хочется мне от вас уходить, ребята.
Вот о чем я вас еще попрошу... Позвольте мне, пожалуйста, хоть немного... поговорить. Я же человек такой: язык у меня всегда чешется, а в тайге с кем его почесать?.. Перед овцами разглагольствовать надоело. С женой?.. Жене я надоел. Вы автобус ждете, вам все равно делать нечего. А если вы такие парни, которые книжки пишуг, то богу молитесь, что меня встретили... Наверное, знаете того старика... Как его? Мюнхауса? Мунгауза? Не поверите, я говорю не хуже его. Ведь он, старик Мюнхаус, небылицами парод кормил, а мои истории настоящие. Хоть сейчас поезжайте в Корбо-лу, спросите у любого — подтвердит.
Мне ли не знать свою Корболу!.. Не то что кого как зовут, какого он рода и что он за человек, знаю, какая у кого корова, какого норова лошадь. Вот представьте, иду я по улице и замечаю: что-то из Дет-керова аила густой дым валит. Захожу. И вижу, на очаге большой черный казан клокочет. И пар над казаном гуще, чем дым из аила иного хозяина — никак не видно, что варится. Притом уже завечерело. Сажусь я возле очага и давай хозяевам байки сыпать про белого бычка. Мелю я, мелю, байки мои кончаться стали. А хозяин не снимает с огня казан. Даже не помешает свое варево, будто и забыл, что у него на очаге казан стоит. Ведь про исто, Доткора, каждый знает, он лучше сдохнет, чем поделится с другим. Да и время-то было тогда такое: с едой туго... В конце концов подумал, что терять мне все равно нечего, и решился: набиваю в трубку табаку и тащу из огня головешку — на головешке пламя — прикуриваю. И вот, чуть привстав, тычу ею над казаном. «Как этого вашего молодца-пострела зовут? А того, что сопли по щеке размазал? А ту девочку-красавицу, что за казаном сидит, как зовут?» Головешка светит. И мне, конечно, видно, что в казане мясо варится. Значит, можно сыпать байки до полуночи — не прогадаешь...
Столько историй у меня, не знаю, с какой начать...
Расскажу, как учился. В первом классе два года сидел. Вызовет меня учитель к доске и спросит: «Как-танчи — голова, два уха, — скажи, что это за буква?» У меня рот через час первый раз открывается, произносит «а», потом еще через час «у» и тут же закрывается наглухо. Ребята смеялись: «Ну «а-у» выходит к доске...» А во втором классе оказался даже третьегод-ником. Учусь я в том проклятом втором третий год, вдруг на тебе — мой класс закрывают, учеников мало. Обрадовался я. Думаю, вот случай, в третий переведут, да где там! Сказали: поезжай в район или в соседнее село за перевалом, там есть второй класс. Я долго горевать не стал, прихожу и сажусь в первый, где начинал четыре года назад. Пока карабкался до пятого класса, у меня уже пушок на губе стал пробиваться. Бросил я это мучение... Но если получше подумать: учеба ли у нас тогда в голове была? Мечтали, как бы чего поесть, потом ни одежды, ни обуви... Утром несусь в школу босиком по инею По дороге два-три раза коров поднимаю — под ними земля теплая, на ней и отогреваю ноги...
А чем я только не занимался! Кем я только не был! И сам стал забывать. Кончил школу, стал конюхом. Весной пас лошадей, летом пас, а в сытую осень колхозные аргамаки-скакуны все как один захромали. Начальство допрашивает: «Почему? Как пас? Может, ты контра?» Я только глазами моргаю. А что, вы думаете, было-то? Выгоняю лошадей в ночное, двух-трех, которые получше, заарканю и привяжу. Ночь наступает, и я то на одной, то на другой начинаю скакать. Да еще как! Темень! Перед собой лошадиных ушей не вижу, а схвачусь за гриву, несусь и несусь. Куда, сам не знаю. Батаа, чего я в этом находил хорошего? Видно, молодость... Ветреная, шальная, легкая, как кузнечик, быстрая, как рысь, молодость... Жеребец, помню, был— Комсомолом его звали, — так и стелется нитью, так и стелется... Теперь я уж не тот... Потом знаете, я как сяду на любую клячу, так она сразу же подо мной начинает горячиться, танцевать. Верно в народе говорят: какое сердце у всадника, такое и у лошади... Да... А если чуть-чуть разгорячишься, да при этом сидишь на полудиком стригунке, ну, тогда — сломя голову — играй на людских нервах! У-ух... то на одно стремя, то на другое, то на гриву, то на круп. Вот-вот грянешься оземь... А собаки за тобой... Господи! Ведь так убился двоюродный брат мой Йорго. Мчался и ударился головой о телеграфный столб. Только после этого стал мой пыл убывать.
...Ну, потом война началась. Об этом и вспоминать не хочу — опять сниться будет. Меня на ней сразу определили. Говорят: ты из тайги — будешь снайпером. Память фашистам о себе, думаю, оставил... Вернулся. Грудь вся сверкает, звенит. Э, нет, молодцы, вы не подумайте, что я, как Элек, мой деверь, нацепил на себя все от значка железнодорожника — хотя он толком и паровоза-то не видел!—до «Мать-героиня». Все свои, все заслуженные. Если бы вы меня тогда видели... У кого глаза болели, на мою грудь близко смотреть не мог.
Вернулся домой. Как же человека с такими наградами заставить делать простую работу. Сказали: давай физруком в школу. О, здорово я учил. «Шагом марш!» Некоторые ребятишки не могли понять, где право, где лево. Всего полгода проработал. Сняли... Конечно, снимут — ефрейтор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81