— Он все время скрывался...
— Кто?
— Подгурский.
— А, Подгурский!
— Он хочет с тобой увидеться.
Антоний ничего не сказал, только наклонился над газетой и подпер голову рукой так, что заслонил лицо.
— По-моему, надо его принять, если он придет,— неуверенно сказала Алиция.
Косецкий встал, резко отодвинув стул.
— Я уже говорил, что не желаю никого видеть!— закричал он, но тут же взял себя в руки и уже спокойней прибавил:— Во всяком случае, пока.
Он прошелся несколько раз вдоль стола и снова вспылил:
— Сегодня Станевич, завтра Подгурский, послезавтра еще кто-нибудь, а через два дня здесь соберется целая толпа любопытных... Имею я право отдохнуть после всего, что было, или нет?
Алиция прижала руки к груди.
— Мне тоже нелегко жилось. Не думай, что здесь было легко.
Косецкий остановился.
— Разве я думаю, что тебе было легко? Но какое это имеет отношение к Подгурскому?
— Вот именно, что имеет. Только ты этого не замечаешь... тебе кажется... а я ведь тоже человек и заслужила хоть немного... потому что у меня больше нет сил, никаких сил...
Она стояла в той же позе, словно для защиты прижав руки к груди, и вдруг тихо заплакала. Крупные слезы покатились по ее увядшим щекам, и все тело сотряслось от сдерживаемых рыданий.
Антоний не пытался ее успокоить. Он неподвижно стоял за столом, глаза у него были опущены, а лицо ничего не выражало.
— Ну, перестань...— сказал он наконец.— Зачем так нервничать? Толку от этого все равно никакого.
— Сил моих больше нет,— повторила она прерывающимся голосом.— Мне так тяжело...
— Что тебе тяжело?
— Да все.
Косецкий пожал плечами.
— Что значит: все? В конце концов, все мы живы, здоровы, и даже дом у нас есть,— прибавил он с иронией.— Чего ж тебе еще надо?
Она вытерла платком покрасневшие глаза и кивнула в знак того, что все понимает.
— Тогда в чем же дело?
Она снова заплакала. На этот раз Антоний решился покинуть свое убежище за столом и подошел к жене.
— Успокойся.— Он положил ей руку на плечо.— Это все нерв
Сказал, и сразу отошел, и, заложив руки за спину, стал прохаживаться по комнате. Алиция посмотрела на него сквозь слезы.
— Знаю, что нервы. Но ничего не могу с собой поделать!
Косецкий остановился.
— Разве я тебя упрекаю? Это пройдет. Все проходит. Постепенно все утрясется...
Алиция ждала от него утешения, а он говорил так неуверенно, что она почувствовала себя еще более несчастной. Она вспомнила о сыновьях, о доме, о пропавших деньгах...
— Я иногда уже ни во что не верю,— сказала она упавшим голосом.— Как подумаю обо всем, просто жить не хочется.
— Это только так говорится!— Он пренебрежительно махнул рукой.— Жить всем хочется.
— Зачем? Для кого? Антоний молчал.
— Ты все меряешь на свой аршин...
— Я?
— А другим ведь тоже пришлось немало пережить. Не все были в лагере, но здесь временами было не лучше...
Косецкий остановился в темном углу.
— Говоришь, я всех меряю на свой аршин?
— А разве нет?
— Может быть.
И вдруг он неестественно громко и неприятно засмеялся. Алиция вздрогнула и отняла платок от глаз. Но в сгустившихся сумерках она не могла разглядеть лицо мужа, в темноте вырисовывался только его силуэт. Смех его напоминал надрывный сухой кашель, и Алиции стало жутко.
— Антоний!— испуганно закричала она.
Он мгновенно утих, и в полутемной комнате наступило молчание. Оно длилось долго. Наконец Алиция, с трудом преодолевая внутреннюю дрожь, спросила:
— Может, тебе принести еще чаю?
— Спасибо,— послышалось из темноты.— Мне ничего не надо.
IV
День клонился к вечеру, когда Щука с Подгурским вернулись в город. Рынок выглядел иначе, чем два часа назад. Он опустел, и его заволакивал сизоватый сумрак. На фоне светло-зеленого неба еще резче выделялись рыжие силуэты сгоревших домов. С наступлением весеннего вечера людские толпы в поисках прохлады устремились в сторону парка Костюшко и Аллеи Третьего мая. Была суббота, вечер был теплый и ясный, хотя немного душный.
Посреди рыночной площади еще стояло несколко грузовиков, но суетившиеся вокруг них солдаты готовились к отъезду. По радио передавали мазурку Шопена, и над затихшей площадью она звучала как-то особенно громко. По противоположной стороне площади, занимая почти весь тротуар, шагали четверо патрульных. Их длинные теки сливались с тенью каштанов. Вот они приостановились на углу и свернули в первую, уже темную, улицу.
Подгурский затормозил у «Монополя» и первым вышел из машины, за ним с трудом вылез Щука. Два милиционера, сидевшие сзади, выскочили следом за ними. Перед гостиницей было пусто. Поодаль стояли три извозчика.
— Значит, в девять, товарищ Щука?— сказал Подгурский.
Щука сдвинул шляпу на затылок.
— Ах да, этот банкет! Совсем из головы вылетело. А нельзя ли его отменить? Признаться, пировать у меня сегодня нет никакого желания.
— Охотно верю,— согласился Подгурский.— Но ничего не поделаешь. Это затея Свенцкого.
— А народу много будет?
— Человек пятнадцать.
— Больше чем достаточно. Ну что ж, придется идти.
— Вы останетесь в гостинице? Щука задумался.
— Посмотрю, может, выйду. У меня здесь дальние родственники есть.
— В Островце?
— Сестра жены.
— Что вы говорите? А я не знал, что у вас есть жена.
— Была. Она умерла.
Подгурский смутился. Щука, должно быть, это заметил.
— А что касается моей свояченицы, вы, как местный житель, должны знать ее мужа, хотя бы понаслышке. Его фамилия Станевич.
— Майор?
— Он самый. Командовал полком островецких улан. Теперь он, кажется, уже полковник.
— Ну да? Неужели тот самый Станевич из армии Андерса?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87