— Простите, я вас не понимаю...
— Ведь в характере им не откажешь?..
— Да, конечно.
— Ив преданности идее тоже. Путятыцкий развел руками.
— Ну, если вы так ставите вопрос... Станевич снова сочла необходимым вмешаться:
— Помилуйте, господа! Неужели, кроме как о немцах, не о чем больше говорить?
— Можно о евреях,— ввернул Тележинский. Станевич надулась, как избалованная девочка.
— Я не желаю об этом слышать. Не понимаю, почему стоит мужчинам сойтись, как они обязательно начинают говорить о войне или о политике. Это ужасно! Что за смертная скука!
— Простите, это я виноват,— признался Путятыц-кий.— Вы правы. Аргументы дам всегда действуют на меня обезоруживающе.
Пани Катажина поблагодарила его взглядом и, приятно возбужденная своей находчивостью, обратилась к Щуке:
— Можно тебе налить еще кофе?
— Нет, спасибо.
Щука тоже мог бы признать себя побежденным,— правда в ином смысле, чем Путятыцкий. Жизнь и образ мыслей этих людей были ясны и прозрачны, как воздух, и каждый, кто противопоставлял им свои взгляды, желая при этом остаться самим собой, рисковал попасть в смешное положение. Щука понял это, когда после его резкого и грубоватого «спасибо» в комнате воцарилась тишина. К чему он начал этот разговор? Чтобы свои взгляды продемонстрировать или их переубедить? И то и другое было нелепо.
Он посмотрел на Станевич, и вдруг в ее позе — она сидела вполоборота к Путятыцкому — ему почудилось такое сходство с Марией, что у него защемило сердце и, как по ночам во время одиноких раздумий, нахлынули мучительное беспокойство и страх.
Он закрыл глаза, и до него, словно издалека, слабее, чем удары собственного сердца, донесся голос свояченицы, что-то говорившей Путятыцкому. Он встал.
Станевич оборвала фразу на полуслове:
— Уже уходишь?
— Ничего не поделаешь, дела...
— Очень жаль! Но я надеюсь, ты еще зайдешь ко мне, пока будешь в Островце?
— Разумеется,— сказал Щука и стал прощаться. Она проводила его в переднюю и, когда он надевал
пальто, сказала:
— Поцелуй за меня Марию, когда она вернется...
— Обязательно.
— Очень хочется с ней увидеться. Мы так давно не видались.
Она держалась корректно, даже, пожалуй, любезно. Как искусно положенный крем маскирует морщинки под глазами, так хорошие манеры маскировали ее неприязнь, почти ненависть к свояку. «В конце концов,— подумал Щука,— она скорей достойна удивления, чем осуждения».
— Да, очень давно,— согласился он.
Когда за Щукой закрылась дверь, она поправила волосы перед зеркалом и с той же улыбкой, с какой простилась со свояком, вернулась к гостям, с удовлетворением отметив, что они не скучают. Путятыцкий только что кончил рассказывать очередной анекдот, и, едва он замолчал, Тележинский заржал, как жеребец. Станевич, не зная, в чем дело, тоже рассмеялась. О Щуке, как она и предполагала, никто не обмолвился ни словом. Напротив, и Путятыцкие и Тележинский всем своим видом давали понять, что им весело и хорошо.
Немного погодя Путятыцкий предложил отправиться всей компанией ужинать в «Монополь».
— Скоро полдевятого,— сказал он, взглянув на часы,— время как раз подходящее. По-моему, надо выпить по рюмке хорошего вина за успех нашего дела.
— И за окончание войны,— прибавила Станевич. Путятыцкий поморщился.
— Ну, в честь такого события и водка сойдет. Что вы об этом скажете?
— О чем?— спросил Тележинский,— О водке? Я всегда готов.
— Это я знаю. О моем предложении в целом. Роза Путятыцкая закурила.
— Мне кажется, предложение неплохое.
— Бесподобное!— воскликнула Станевич.— Только как мы вернемся домой? Этот ужасный комендантский час... До скольких можно выходить на улицу?
Путятыцкий махнул рукой.
— Кажется, до десяти. Впрочем, какое это имеет значение? Вернемся на извозчике, если не захотим оставаться до утра. «Монополь» открыт всю ночь.
Станевич любила иногда прикидываться беспомощной, считая это хорошим тоном.
— А вы проводите меня?
— Хоть на край света!— поклонился Тележинский.
— Очень любезно с вашей стороны! Не смейтесь, пожалуйста, я в самом деле страшно боюсь ходить одна по ночам...
— Фред,— обратился Путятыцкий к двоюродному брату,— ты давно был в «Монополе»?
— Вчера.
— Ну и как?
— Ничего заведение, повеселиться можно. Станевич оглядела свое платье.
— Как вы считаете, мне надо переодеться?
— Ни в коем случае,— ответил Путятыцкий.— Категорически возражаем. Это платье вам очень идет Правда, Роза?
Путятыцкая покровительственно обняла Станевич.
— Наша дорогая пани Кася во всех нарядах хороша. Станевич покраснела от удовольствия. Путятыцкий
потирал руки, довольный, что его затея удалась.
— Ну, пошли! Надо только тех двоих прихватить с собой.— Он указал рукой на соседнюю комнату.— Молодой Косецкий производит приятное впечатление. И тот, другой, тоже...
— Верно!— спохватилась Станевич.— Я и забыла про них. Они совсем заболтались там. Ох, уж эти мне мужчины!
Она подошла к двери и крикнула:
— Алло!
— Войдите!— раздался голос Ваги.
Она вошла и плотно прикрыла за собой дверь.
— Ну и надымили вы тут! Задохнуться можно.
В самом деле, в маленькой комнате воздух был сизый от дыма. Вага встал, вслед за ним поднялся Анджей Косецкий.
— Я не помешала? Вы кончили?
— Более или менее,— сказал Вага.— К вам, кажется, еще кто-то приходил?
— А, пустяки! Визит родственника. Вы в самом деле кончили?
Вага кивнул.
— Прекрасно! В таком случае присоединяйтесь к нам, мы отправляемся кутить.
— По какому поводу? И куда?
— В «Монополь». Надо же выпить за окончание войны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87