Старуха быстро закрыла за ними дверь и уже снова хотела приняться за вязанье, когда из уборной послышались какие-то странные звуки, похожие на короткие, громкие шлепки. Они сопровождались сдавленным, крысиным писком. Потом хлопнула дверь кабинки и наступила тишина.
Минуту спустя Павлицкий просунул в дверь свое большое, красное лицо и приказал:
— Полотенце и мыло!
Старуха быстро обслужила его. Павлицкий подтянул рукава пиджака и медленно, тщательно вымыл руки. Потом старательно вытер их, посмотрелся в зеркало, поправил съехавший набок галстук и пригладил волосы.
Юргелюшка обшарила уборную глазами, но того, другого, нигде не было видно. Из кабинок не доносилось ни звука. Павлицкий еще раз оглядел себя в зеркало, одернул пиджак. Вид у него был довольный.
— Все в порядке! Вы здесь работаете, бабушка?
— Да, пан.
— Прекрасно! Следите, чтобы никто не выпускал этого негодяя! Я вот здесь его запер.— И он показал на одну из кабинок.— Пусть сидит, пока я не приду. Это приказ министра Свенцкого. Понятно?
— Слушаюсь, пан. А если...
— Какие могут быть «если»? Он должен здесь сидеть, и баста.
— Слушаюсь, пан.
— Ну, смотрите.
Он полез в карман и, вытащив скомканную сотенную бумажку, протянул старухе. Она низко поклонилась.
— Спасибо, вельможный пан.
Матусяк сидел нахохлившись, подперев голову рукой. Древновский решил продолжить разговор, прерванный внезапным исчезновением Грошика, и хлопнул Матусяка по плечу.
— Чего, брат, нос повесил? Хватит, намыкались мы с тобой. Теперь наша взяла.
Тот грубо оттолкнул его руку.
— Отстань! Древновский глупо улыбался.
— Выпей, Казик...
— Отстань, не то в морду дам. Ну!
И он вскочил, словно собираясь ударить. Древновский побледнел. Соседи по столу стали успокаивать Матусяка.
— Казик, уймись. Как тебе не стыдно!
— Думаете, я пьяный?
— Нет, не пьяный. Но чего ты с сопляком связался? В конце концов его уговорили. Он тяжело опустился
на стул и, низко склонив над столом голову, подпер ее темными, натруженными руками.
— Казик!— подтолкнул его товарищ.
А он пожал плечами и, еще ниже опустив голову, вдруг горько заплакал.
— Казик, господь с тобой! Чего ты?
— Ничего.
Направляясь к своему месту за столом, Павлицкий остановился возле Свенцкого.
— Все в порядке, пан министр.
Свенцкий, не поворачивая головы, сердечно пожал ему руку.
— Спасибо, я этого не забуду.
В воображении Павлицкого, когда он садился на свое место, уже рисовалась столичная редакция. «Даже вот такой Грошик может иногда пригодиться»,— промелькнуло у него в голове.
Теп временем Вейхерт предпринял еще одну попытку вовлечь Подгурского в разговор.
— Похоже, вам сегодня не до развлечений,— сказал он, любезно поворачиваясь всем корпусом к Подгурскому.
— Я устал,— последовал короткий ответ.
— Я тоже,— подхватил Вейхерт непрочную, ускользающую нить разговора.— У нас сегодня был страшно тяжелый день. В связи с отъездом Свенцкого. Но такой вот вечер — это, можно сказать, своего рода отдых. Помню, во время войны...
Подгурский даже не старался вникнуть в смысл его слов. Он никак не мог побороть себя и настроиться на общий веселый лад. Все попытки отвлечься кончались тем, что его с новой силой одолевали неотвязные, мучительные мысли о Косецком, и он опять уходил в себя. Дело было даже не в самом Косецком. Разве мало разочарований принесли последние годы? Жизнь грубо срывала иллюзорные покровы со многих истин, стирая искусную гримировку и обнажая трупный тлен. То же и с людьми. Их всех, даже самых безответных, столкнули в пропасть, и там, словно настал конец света и каждая секунда могла оказаться роковой, нужно было принимать решения, повинуясь уже не благим намерениям или отвлеченным идеалам, а собственной внутренней сути без всяких котурнов. Но ведь это время жестоких испытаний уже позади, думалось ему не раз. На самом деле это было не так. Наступающий мир ничего не завершал, ничему не клал предела. И хотя пушки умолкли, дней не омрачал страх, а по ночам не свистели бомбы и не полыхало зарево пожаров, человечество в ту весну, когда сбывались мечты живых и убитых, задыхалось, смертельно больное и смертельно усталое. В Европе каждая пядь земли была пропитана кровью. Миллионы убитых. Мир их праху. Чудовищная их смерть казалась легкой по сравнению с участью оставшихся в живых, у которых умертвили сердца и души. Побежденные преступники продолжали жить в своих жертвах. Над чем же справляла свой триумф победа? Над развалинами и могилами, над попранным человеческим достоинством и скопищем жалких, искалеченных пигмеев, отравленных страхом и ядовитой жаждой жизни... Подгурский знал, что это не так, что это только половина правды. Сколько людей сквозь все ужасы минувшей войны пронесло веру в человека, доказав это делом? Спасенных много. «Спасенные есть,— с усилием думал он.— Они находят друг друга. Они не одиноки. Они — сила. Сила, которая ре уступает. Человечество еще не сказало своего последнего слова. Борьба продолжается». Но в эту минуту он не находил в себе ни веры, ни воли к борьбе. Не то чтобы он разочаровался в людях и в жизни. Нет; но он почувствовал себя вдруг маленьким и слабым, не способным на большие дела и жертвы, которых требовало время. Он горько и мучительно сомневался в себе...
Видя, что Подгурский его не слушает, Бейхерт замолчал. «Определенно, он что-то имеет против меня»,— окончательно утвердился он в своем первоначальном предположении. Ростбиф показался ему невкусным, и он почувствовал тяжесть в желудке. «Напрасно я ел этого угря»,— подумал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87