Да, я совершил не один тяжелый проступок. Но неужели вы считаете, что я от этого стал другим человеком? Что я не смогу, как и до войны, быть полезным обществу и заслужить его уважение? Да и кто выиграет от того, что я окажусь на скамье подсудимых? Я даже не говорю сейчас о формальной стороне дела. Потому что одних ваших показаний недостаточно. Необходимы свидетели. Допустим, свидетели найдутся и меня осудят. И что же? Какая от того польза? Будет еще одним человеком меньше — и как раз тогда, когда нам так нужны специалисты. Кроме того, в довольно широком кругу людей, знавших меня лично, будут говорить: «Уж если Косецкий мог так низко пасть, чего ждать от других». Уверяю вас, подобный процесс положительной роли не сыграет. Он не укрепит пошатнувшейся веры в человека. Какую же, спрашивается пользу принесет он обществу? Нет, нет, пан Франек,— он сделал отрицательный жест рукой,— вы не хуже меня знаете, что Косецкий, достойный наказания за свои поступки в лагере (чего я не отрицаю),— теперь, после войны, будет по-прежнему и даже еще преданней служить обществу. И еще одно. Я высказываю сейчас свои собственные мысли. Но такой же точки зрения придерживаются и все цивилизованные, политически развитые народы. Война — это одно, мирное время — совсем другое. Между ними — пропасть. Есть законы войны и законы мира. Первый день войны перечеркивает мирную жизнь, а первый день мира перечеркивает войну. То, что имело значение во время войны, теряет его теперь, и наоборот. Вчерашний враг сегодня может стать союзником. Такова логика жизни. Война и мир. Это две стороны медали. И не надо их смешивать. Так же, как нельзя отождествлять человека с его двойником. Уверяю вас, что настоящий из них — тот, кто в данный момент, в данных условиях может приносить пользу обществу. Это все,, что я хотел сказать.
Он вынул из кармана портсигар щ открыв, протянул Подгурскому.
Тот поблагодарил, но отказался. Косецкий закурил и, сильно затянувшись, сел.
— Теперь можете поступать, как найдете нужным. Мне больше нечего сказать.
Подгурский долго молчал. Так вот оно, истинное лицо этого человека, которого он когда-то уважал и считал безупречно честным! Глубина его подлости потрясош Подгурского. Он мог быть и лагерным палачом, послушным орудием убийц, и порядочным человеком! Единственно, чего он жаждал, это любой ценой спасти свою шкуру. И тут для него все средства были хороши. В зависимости от обстоятельств он был то подлецом, то воплощением добропорядочности. Кто же он на самом деле? Какая почва взрастила эту рабскую натуру? Как это сказал Щука? Банкротство мелкого буржуа.
Внезапно Подгурского охватила такая усталость^ что ему захотелось только одного: как можно скорей, немедленно прекратить этот разговор, покончить со всей этой мерзостью.
Он машинально провел рукой по лбу и ощутил на нем холодный пот. Как быть? Оставить его на свободе? Предать его злодеяния забвению? Не касаться этого грязного дела?
Он уже хотел встать из-за стола и сказать: «Уходите!» Но вдруг кровь горячей волной прилила к вискам, и он ужаснулся своим мыслям. «Что со мной? Я чуть не стал молчаливым соучастником преступления! Хотел согласиться с его трусливыми, лживыми доводами! Я?»
К нему сразу вернулось самообладание. Только сердце еще билось учащенно, но вот и оно успокоилось. Уверенным движением Подгурский снял трубку и набрал номер госбезопасности. Он чувствовал, что сидевший по другую сторону стола Косецкий напряженно следит за ним. Но охваченный внезапным беспокойством, что не застанет Врону на месте, Подгурский даже не взглянул на него. Как только их соединили, Врона снял трубку.
— Это я,— сказал Подгурский.— Здорово! Можешь уделить мне минутку?
— Когда?— спросил Врона,— Сейчас?
— Да.
— У меня?
— Конечно. Есть дело, которое должно тебя заинтересовать.
— Жду,— послышался лаконичный ответ. Подгурский положил трубку и только тогда взглянул
на Косецкого. Минуту они молча смотрели друг на друга. Из соседней комнаты доносились голоса и стук пишущих машинок. Чем дольше в этой большой, полупустой комнате длилось молчание, тем лицо Косецкого все больше бледнело, словно кровь отливала от него, и наконец стало землисто-серым. «Надо кончать!»— подумал Подгурский и, отодвинувшись прямо со стулом от стола, сказал, пожалуй, немножко громче, чем нужно:
— Пошли!
Косецкий не шевельнулся. Значит, все кончено? Он не мог уразуметь, взять в толк, что произошло в последнюю минуту. Было ясно только одно: нужно встать, и с этого момента он начнет медленно, шаг за шагом спускаться в пропасть. «Я проиграл»,— мелькнуло у него в голове. Но одновременно появилось и смутное ощущение, что расплата еще где-то далеко, словно речь идет не о нем, а о ком-то постороннем. «Надеюсь, в снотворном они мне не откажут»,— неожиданно для тебя подумал он.
Хелмицкии глубоко вздохнул и сел на кровати.
Он очнулся от тяжелого сна с таким ощущением, будто проспал много часов подряд и сейчас уже ночь. Но это впечатление быстро рассеялось. В комнате царил полумрак, а на улице было еще светло. Часы показывали половину восьмого. Он поспешно вскочил, обтер потное лицо полотенцем, причесался и торопливо сунул в портфель свои вещи: пижаму, полотенце, мыло, зубную щетку и грязную рубашку. Потом надел и шляпу. Как будто все. Но, дойдя до двери, вернулся и вынул из стакана увядший букетик фиалок. Они еще источали тонкий аромат. Стряхнув воду, он сунул фиалки в карман пальто.
Портье удивился, услышав, что он освобождает комнату.
— Куда вам спешить? Ведь краковский поезд отходит в двенадцать с минутами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87