Коля с
Мишаней начали гадать, куда это они ехали, и тот человек - куда
он шел - там ведь нет ничего. Потом выпили за упокой, мол,
царство ему небесное.
- Хорошая смерть, - подытожил Филя и поглядел на меня серьезно.
- И не виноват никто.
Я вышла, чтобы не продолжать разговора. Поручик сидел на крыльце
в том самом, позавчерашнем плаще с погончиками и тоже со
стаканом в руке. Вино было красное.
- Ну что, на зимние квартиры?
Я села рядом с ним.
- Уезжай, хозяйка, беда будет.
Против обыкновения я надумала ехать поездом и старательно
уверяла себя в том, что более чем три дня пути необходимы для
того, чтобы подумать и успокоиться. На самом деле умысел мой был
глубже, страшнее, и я все время чувствовала это, пока поезд
тянулся к Джанкою, потом к Керчи и потом, разобранный по
вагонам, три часа катался и толкался у переправы.
Когда паром отчалил, было еще светло, и некоторые пассажиры, еще
не измученные трехчасовой толкотней, стояли у бортов, молчали и,
мерно поворачивая головы, смотрели на оба сразу - отдаляющийся и
восходящий - берега пролива. Вечер заставал паром как раз на
середине, и я прекрасно знала этот фокус, и, стало быть, была к
нему совершенно готова, но все равно, когда уходящий берег за
несколько минут стал сиреневым, серым, лиловым и черным,
вцепилась руками в перила и, перевесившись через них, буквально
вперилась глазами в плотную черноту, понимая наконец, что вся
эта поездка - поездом, - долгое это передвижение и суета нужны
были только для того, чтобы увидеть, что берега больше нет - ни
меловых гор, ни бедных керченских огней - ничего этого больше
нет, и нет никаких возможностей доказать себе, что совсем рядом,
в двух, в полутора часах от меня, шевелится, светится,
существует прекрасная цветущая земля.
Уже на другом берегу пролива я прошла в свое купе, уселась у
окна и некоторое время рассеянно наблюдала мелькающие
пристанционные строения и маленькие огни, от которых ночь
становилась еще надежнее и чернее. Я сразу узнала в себе
странное, давнее, молодое ощущение бездны, которое непременно
возникает, когда долго смотришь во тьму, где собственно
разглядеть ничего невозможно, и оттого непонятно - где это ты
едешь и точно ли это ты...
Спутников у меня так и не случилось: пассажиров вообще было
немного; проводница, видя мою печаль, всячески опекала меня,
кормила рыбой и поила чаем. Время шло, и где-то за Уфой я
решила, что, если тот, с носилок, отметил меня одну, то пусть я
и останусь одна, ни с кем...
Год прошел тихо, но как раз к первому снегу прилетел Филя с
южными приветами и домашним вином. За ночь он рассказал мне все
тамошние новости: что Мишаня ушел работать на базу инструктором,
что та пещерка действительно оказалась сквозной и по ней можно
выйти на другую сторону хребта, что Болек женился и тут же
развелся - это в ряду других новостей, в общем порядке, явно не
давая мне возможности отреагировать и задать вопросы, хотя
Филя-то знал, что я ни о чем спрашивать не стану.
Вина оказалось много, так что к утру Филя уйти не смог.
Через месяц не смог тоже. В течение многих лет он уходил много
раз, но всякий раз возвращался. У него были явные возможности
перебраться из кухни в комнаты, но он не сделал этого и
продолжал спать у печки - между холодильником и батареей.
Он тосковал по долине, пьянел быстро, слабел и стеснялся своей
слабости. Когда мы оставались одни, он плакал, уже не стесняясь,
особенно если я уходила - делать маме уколы, переворачивать ее и
поить. В доме пахло бедой, кровью и хлоркой.
- Морем пахнет, - проговорила мама и подняла серую узкую ладонь.
- Ты дверь на террасу открыла?
- Закрою сейчас, - отозвалась я.
- Ты что, белье там сушишь? - с робким удивлением спросила мама.
- А волны? Суши на чайной, там тихо.
- Хорошо, - бойко прокричала я, - иду. - Для убедительности
стукнула балконной дверью.
- Что там у тебя? - из кухни спросил Филя.
Мама услышала его голос и подняла голову.
- Дядя Владэк приехал. Ты накормишь его? - Нашла мою руку и
сказала тихо: - Есть чем накормить? Еда у тебя есть?
- У меня много еды. Я все сделаю.
Мама руку мою отпустила и отвернулась к стене.
- Лето кончилось?
- Кончилось. Но тепло еще.
- А цветы срезали?
- Нет. Много еще цветов.
Утром моя девочка ушла в школу, мама забылась после уколов, и в
доме стало тихо. Филя успокоился и сказал, что вот это и есть
лучшие дни в его жизни и что для него единственное счастье -
обнять меня и уснуть, проснуться и умереть... Я не спала уже
несколько дней и потому, наверное, сказала, что незачем и
просыпаться - во сне умирать легче и слаще.
- Нельзя, - он ответил, - нельзя не просыпаться. Мы здесь не
одни живем.
Мама умерла поздней осенью. На поминках Филя пропил тулуп, и я
убедила его уехать к Мишане, твердо пообещав, что приеду туда
весной. "Скорей, - кричал Филя, уходя к самолету, - скорей
приезжай, поздно будет..."
В Новый год позвонил Поручик, долго рассуждал о достоинствах
южной зимы, потом повернул, видно, трубку - и я услышала
знакомый нестройный гул, пьяный голос Мишани, потом они начали
стучать стаканами о трубку, и вдруг Болек сказал печально и
тихо: "Умру я тут без тебя...".
В феврале и точно пришла телеграмма: "Скорей. Похороны вторник".
Я даже не испугалась, собралась, купила билет и отправилась в
полном уме и твердой памяти.
В Симферополе была почти зима - мутное небо, деревья в тяжелом
инее. Потом посветлело, потянулись узкие сквозные тополя,
набитые круглыми черными гнездами, зеленые холмы, сады с
розоватыми нежными стволами, белые домики, красные крыши,
обросший Поручик подошел к автобусу, я рукой ему показала, что
не надо, не надо никаких подробностей, и он сказал невероятное:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21