— Нда-а. Придется брать команду на себя...— решил Григорий Михайлович.
Он осторожно надавил на дверцу, каким-то бешеным рывком очутился снаружи, не впустив даже капли грязи в машину, сам чуть ли не по колено ступил в черное месиво, всхлипывающее под его ногами, и скоро мы услышали его зычный голос:
— Кончай волынку! Без трактора не выбраться!.. Где-то в этом порядке живет тракторист... Как его — Тимофей Иванович?
Не дождавшись ответа, он исчез из полосы света, забарабанил в окно ближней избы, и вот там зажегся огонек, хлопнула дверь в сенях и стало слышно, как кто-то тяжело шагает к воротам, хлюпая сапогами.
— Григорий Михалыч?— хрипловато спросонок спросил тракторист.— Утонули на улице? Вам бы давно надо на нее завернуть, и тогда, может, тут уже асфальт лежал бы!..
— Давай не наводи критику!— недовольно буркнул секретарь.— Писателя вот везем к родной тетке. Видишь, опозорились на весь свет... На ходу у тебя «Беларусь»?
— На ходу! На ходу!— живо отозвался тракторист.
Он завел стоявший на отшибе, у проулка, трактор,
зацепил и легко выволок из ямины нашу машину, потянул вдоль улицы, а секретарь, пробежав вдоль забора, уже стучался в ставень желанной избы.
— Прасковья Аввакумовна! Дядя Маркел! Гостей принимайте! Гостей!
Трактор выкатил «Волгу» к воротам, где у входа в калитку был насыпан гравий и толченый кирпич, мы вылезли из машины, увидели, как ярко вспыхнули все окна. Кто-то уже бежал, задыхаясь, по двору, и вот уже нас обнимал пропахший махоркой незнакомый мужик в наброшенном на плечи ватнике, а на крыльце, облитая светом из избы, стояла в ночной рубашке колоколом дородная тетя, смеялась и плакала.
— Родненькие вы мои!.. Боже мой! Какая я радая!.. Живенько раздевайтесь! Ставьте вот сюда чемоданы, и Григорий Михайлович, снимайте свою кожанку... Я самовар вздую, и будем чаевничать!
— Нет, уж вы располагайтесь, а мы поедем!— затряс головой секретарь.— Гостям нужен покой. А у нас с утра дела! На днях заверну...
Снова рычал на улице трактор, вытаскивая на большак «Волгу», потом все стихло, и только слышался переливный, полный радостного возбуждения голос тети Паши.
— Вот чуяло сердце, что вы не сегодня завтра будете!.. Телеграмму ударили, а день не указали... Я уж было хотела ехать за вами в Улан-Удэ, да подрастерялась—не караулить же ваш поезд?.. Ах вы, бравые мои! Да ты что же, Маркел? Поглядите на него, расселся и сидит, будто к нам никто не пожаловал! Или еще сон свой досматриваешь?.. Тащи из сеней мед и печенье, что я нынче настряпала. И сало не забудь! Да поворачивайся!
Маркел, обнимгвший нас у калитки, уже скинул сапоги, сидел в полосатых подштанниках на кровати и блаженно жмурился. Он был еще крепкий, коренастый, с круглым лицом и крупным, слегка облупившимся носом. В куцей сивоватой бородке и в ежике го
ловы блестела седина. Он покорно поднялся, двинулся к сеням, но укорный голос тети приковал его к месту:
— Господи, Маркел! Да что с тобой деется? Может, ты ради гостей хоть штаны натянешь? Прямо нехристь какой-то!
Набросив цветастый халат прямо на нижнюю сорочку, тетя как молодая носилась по горенке, гремела трубой от самовара, на кухне вытаскивала новую скатерть из комода и без умолку говорила, и слушать не желая, что мы сыты.
— Да как же вы спать ляжете не емши? Христос с вами!
Я понял, что нужно безропотно и счастливо подчиниться тетиному напору, она будет потчевать нас, как ей захочется, что отныне мы будем во власти ее гостеприимства и во власти ее своенравного старообрядческого характера, привыкшего все вершить по-своему.
Тетя Паша отвела нам в горенке свою кровать за ситцевым цветным пологом, а сама с Маркелом спала на кухне.
В тот день, когда по случаю нашего приезда тетя сзывала гостей, я проснулся довольно поздно. Ставни на улицу были прикрыты, окно, ведущее во двор, полураспахнуто, и оттуда вместе с солнечным светом волнами лился свежий воздух.
Отдернув полог, я немного полежал, наслаждаясь тишиной и разглядывая горенку. На стене, что выходила окнами на улицу, висели в простенках подрушники, вышитые красными и синими узорами, впритык к ней стоял красноватый, пузатый, с литыми железными ручками, комод, покрытый вязаной белой скатертью, над ним косо висело полуовальное зеркало с проступившими крапинками разрушенной амальгамы, на комоде стояли радиоприемник, безделушки из гипса и розовая свинка-копилка с прорезью для монет. Над подрушниками тускло отсвечивали в рамах увеличенные с маленьких фотографий и потому как бы размытые портреты молодого Маркела и его первой жены Анастасии. В переднем углу находилась божница, полочка, украшенная бумажной кружевной отделкой, похожей на постельный подзор, оттуда смотрели темные лики старых икон и отливал медью литой восьмиконечный старообрядческий крест. Под божницей на узком столике стояла швейная машина, прикрытая вязаной белой накидкой. У другой стены все пространство до самой перегородки занимал большой мягкий диван под полотняным чехлом, на нем красовались подушечки, на одной был вышит рыжий, почти золотистый подсолнух, на другой плюшевая коричневая собака. Над диваном, аккуратно прикнопленные, висели репродукции с картин, вырезанные из журнала «Огонек»,— «Грачи прилетели» Саврасова, «Над вечным покоем» Левитана и «Боярыня Морозова» Сурикова. Между дверью и белым боком русской печки, точно выплыв из времен детства, горбился сундук, обитый цветной жестью. Крашеный пол был сплошь застлан половиками и дорожками, вязанными из поношенных чулок и крученых разноцветных тряпочек;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203