— А меня сегодня Мария Павловна вызывала, пятерку поставила! — похвасталась Аленка.
— Это за что же она тебе? — спросила Анисья, глядя на зардевшееся, с лучистыми глазами лицо дочери.
— Она же у нас по литературе, мам! — как бы досадуя на забывчивость матери, пояснила Аленка.— А мы проходим сейчас «Мороз, Красный нос» Некрасова... «Читай, велит, наизусть, Дымшакова, и чтоб с чувством!..»
— Ну и что же ты? — продлевая и свое и дочерино удовольствие, живо подхватила Анисья, даже оставив на время стряпню.
— Как что? Я читала, как она велела... С чувством!..— сказала Аленка.— Вышла к доске, а Пашка ворожневский сидит на первой парте и сбивает, язык мне показывает.
— Вот озорник!
- А он, мам, знаешь что мне сказал позавчерась? — напомнил о себе Васятка.
Мать и дочь взглянули на него и безудержно рассмеялись: щеки, волосы, подбородок и даже нос Васятки были и муке.
— Твой, говорит, отец самый вредный во всей деревне,— не обращая внимания на их смех, продолжал Васятка.— У всех как бельмо на глазу! Я, мам, звезданул бы ему как следует, но не сладить мне с ним — он в пятом учится, а я всего-навсего в первом.
В избу вошел Миша, вывалил возле печки охапку дров. Он был старшим из детей и по характеру не походил ни на отца, ни на мать — тихий, сдержанный, не по годам серьезный.
— А что же ты Мише не сказал? — упрекнула брата Аленка.— Он бы ему за отца-то...
— Я ему сказал, да он не хочет с Пашкой драться. Ну, мол, руки еще об него марать!
Миша, несмотря на то что говорили о нем, стоял молча и чуть смущенно улыбался.
— И хорошо, сынок, что не дрался,— похвалила Анисья.— Кулаками правоту не докажешь!
— А я на переменке все ж ему ножку подставил,— торжествующе признался Васятка.— Задрыгал ногами!
И хотя то, что сделал младший сын, было нехорошо и надо бы выговорить ему за это, Анисья не вытерпела и рассмеялась.
— Ох, задира, достукаешься ты! Смотри потом не жалься, если уши нарвут! — Погрозив сыну, она снова обратилась к дочери: — Ну, так что ж ты читала?
— А вот что вчера учила.— Аленка опустила вдоль тела выпачканные в муке худенькие руки, лицо ее приняло задумчиво-строгое выражение, и немного нараспев, каким-то совсем недетским голосом она прочитала:
Есть женщины в русских селеньях С спокойною важностью лиц, С красивого силой в движеньях, С походкой, со взглядом цариц..,
Анисья снова перестала стряпать, слушала дочь сосредоточенно и серьезно, а когда Аленка кончила декламировать, благодарно улыбнулась ей и спросила:
— Что ж учительница?..
— «Молодец, говорит, Дымшакова! Ставлю тебе «пять». Передай привет твоей матери и твоему отцу — они у тебя очень хорошие люди...»
— Так и сказала? — вспыхнув до слез, проговорила Анисья и, наклонясь к дочери, поцеловала ее в лоб.— Умница ты моя! Гляди и дальше старайся.
— Да я, мам...
В счастливой суматохе Анисья хваталась то за одно, то за другое, беспрестанно следила за печкой — не пора ли загребать угли, изредка посматривала в окно — не идет ли Егор, который отправился разузнать, скоро ли приедут родные. Анисья строго наказала, чтобы он не куражился и в случае чего позвонил в район Ксении —- она-то уж все должна знать.
Но как ни заняты были руки, Анисья в мыслях давно приветила родных и уже мечтала о том, как в скором будущем, улучив свободную минуту, станет каждый день забегать к невестке, чтобы отвести с ней душу в родственном разговоре. С соседками Анисья жила неплохо, но все ж не станешь посвящать чужих людей в свои маленькие семейные горести и восторги. У любого своих забот полон рот. А близкий человек всегда будет рад твоему приходу и непритворно посочувствует, поможет советом и, если надо, поделится с тобой последним куском.
С женой Корнея, Пелагеей, у Анисьи были очень сердечные отношения, обе они потеряли в эту войну взрослых сыновей, своих, первенцев, и, сойдясь, вспоминая о них, могли тихонько поплакать...
После памятного бурного собрания Анисья стала примечать, что все в Черемшанке будто по-другому начали смотреть на. них. Нельзя сказать, чтобы люди раньше не уважали Егора, но прежде они как-то сторонились их семьи — верно, побаивались Аникея. А к тем, кто дружил с Дымшаковым, Лузгин вечно придирался, посылал на самые тяжелые работм, часто отказывал в простых просьбах. И вот с того собрания многих словно подменили: женщины у колодца часто задерживали Анисью, хвалили Егора: «Спасибо твоему мужику, что не побоялся и выдал Аникею сполна!» Соседки паведывались теперь чуть ли не каждый день — то чего-нибудь одолжить, то, наоборот, сами чем-то делились.
Никто в Черемшанке не верил, что Аникей Лузгин тяжело болен, говорили, что он представляется больным, чтобы вызвать жалость к себе, а одна доярка на ферме так и брякнула: «Болтают, что какой-то мозжечок у него с места сошел! Нельзя ли так сделать, чтобы он на свое место не вертался?»
Прибежавший с улицы Миша сказал, что к дому Яранцевых прошла грузовая машина, и Анисья уже не удерживала детей — они быстро оделись и умчались.
Она набрала полную тушилку крупных красных углей, остальные, помельче, загребла в загнетку, присыпала их золой, и из глубины печи в лицо ей повеяло душным суховеем, как в знойный августовский день. Подождав немного, она бросила горсть муки на серый от золы под и оттого, что мука не вспыхнула сразу огнем, а медленно почернела и задымилась, решила, что пора сажать тесто в печь. Булочки на черных железных противнях хорошо растрону-лись, и, задвинув их в печь, Анисья стала приводить в порядок стол.
Работая, она опять что-то напевала про себя и отвлекалась, только чтобы лишний разок взглянуть в окно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131