Это должно было заставить его кое о чем задуматься!
Рядом с Егором Дымшаковым, упираясь локтями в стол, ощупывая всех в зале колючими, недобрыми глазами, согнулся Никита Ворожнев. Сидел он неподвижно, грузно, и, хотя с Егором его как бы разделяла невидимая стена, было заметно, что он все время настороже и готов в любое мгновение предупредить дерзкую, разрушительную выходку Дымшакова. По другую сторону от Ворожнева хмуро щурился Федор Мрыхин, за ним робко сутулилась доярка Гневышева, как всегда молчаливая и замкнутая, между нею и Ксенией поместилась Екатерина Черкашина и, заслоняя ладонью глаза, чертила что-то на листе бумаги. Секретарствовал, как издавна было заведено, кладов-
щик Сыроваткин. Писать ему, пока Лузгин делал доклад, было нечего, но он для виду склонялся над столом, глубокомысленно задумывался и, оттопырив мизинец, что-то писал в толстую конторскую книгу. Около него, приткнувшись к краю стола, сидела, строго поджав губы, зоотехник Зябликова. Она была еще молода, но, преждевременно увянув, казалась высохшей, морщинистой старухой. С остроносого лица ее никогда не сходило выражение брезгливого недовольства.
Вести собрание поручили Прохору Цапкину — он восседал за столом президиума в распахнутом пиджаке, слепя глаза оранжево-яркой рубахой, сложив на груди руки, гордый сознанием возложенной на него почетной и важной обязанности. Стоило кому-нибудь завозиться, как он без всякой нужды звонил в колокольчик.
Видимо, он до тонкостей знал всю процедуру ведения общих собраний, потому что не успел Лузгин замолчать и выбраться из трибуны, как Цапкин поднялся над столом и картинно выбросил вперед руку.
— Граждане колхозники! Какие имеются суждения — откроем сразу прения или покажем свою принципиальность в вопросах!
«Вот шут гороховый! Он может все испортить своим ненужным краснобайством!—подумала Ксения.— И никто его не поправляет. Наверное, тут давно привыкли к его замысловатым оборотам».
Зал загудел негромко, но слитно, потом кто-то крикнул из задних рядов:
— Перекур давай! Терпенья нет!
Как бы испытывая свою председательскую волю и власть, Цапкин навел тишину, соблюдая все формальности, и, проголосовав за поступившее предложение, объявил перерыв. Лишь после его разрешения весь зал всколыхнулся, забурлил, и Ксения с невольным уважением посмотрела на Цапкина.
Члены президиума разбрелись кто куда. Один Дымшаков, не изменив позы, остался сидеть за столом, словно не замечая ничего вокруг. Что он желал этим показать, было непонятно. Неужели все еще упрямится и считает правым одного себя? Ксении на мгновение стало жаль его, одинокого, покинутого...
Когда все снова собрались, она насторожилась: в перерыв никто не записался выступать, и, несмотря на настойчивые просьбы Цапкина, ни один человек не вызывался начать прения. Даже вопросов и тех не задавали.
— Граждане колхозники! — посылая приветливые, улыбки в зал, говорил Цапкин.— Где же ваша сознательность, я спрашиваю? Мы сюда пришли не семечки щелкать, а навести критику и самокритику на высоком уровне. Я так понимаю. А получается вроде игра в молчанку — кто кого перемолчит!
Он явно терял свою недавнюю самоуверенность и чем-то напоминал человека, которому приходится плавать там, где вода доходит только до колен.
«Важно, чтобы кто-нибудь начал,—думала Ксения.— А там раскачаются, разойдутся».
Она не раз бывала па собраниях, которые разворачивались вот так же трудно. Нужно было проявить немалые усилия, чтобы сдвинуть их с мертвой точки, задеть интересы людей, вызвать на разговор. Однако сегодня время раскачки непростительно затягивалось, и Ксению уже начала пугать таившаяся в зале немая сила.
«Что же это такое? — лихорадочно соображала она, пытаясь найти объяснение тому безразличию, которое охватило всех.— Не может быть, чтобы они, все как один, стеснялись или робели, они же знают друг друга. Да и разве что-нибудь остановит человека, если ему есть что сказать? Нет, тут что-то другое! Неужели Дымшаков прав и они на самом доле кого-то боятся? Но кого?»
Она осмотрела президиум и остановила свой взгляд на Никите Ворожневе. Почему этот-то молчит? Ведь он горой стоит за председателя, даже его родственник. Или он начнет только в том случае, если кто-нибудь нападет на Лузгана?
«А что, если вдруг вообще никто не станет говорить? — с ужасом подумала Ксения.— Тогда действительно получится ерунда — люди собрались, а собрания не было. Ни один колхозник не выступил, не оценил ни работу правления, ни председателя».
Ксения попросила слова и поднялась.
— Я не понимаю, товарищи, вашей пассивности! В чем дело? Неужели ваши дела идут так прекрасно, что и разговаривать не о чем? Ведь не часто вы подводите годовые итоги и решаете, как вам жить и работать дальше!
Слушали ее внимательно, ей казалось, что она говорит горячо, убедительно, но, когда она кончила, зал ответил негромким, нарочитым покашливанием, словно людям было неловко за ее поведение. А затем снова все затянула прежняя зыбкая, обманная, как трясина, тишина. Цапкин уже не улыбался. Так и не сумев никого уговорить, он на-
конец не выдержал, вышел к трибуне, облокотился на нее и заговорил высоким, странно изменившимся голосом:
— Мировая обстановка, товарищи, на сегодняшний день дает себя знать, и тот, у кого в этой области имеется недопонимание вопроса, должон понять, что лагерь империализма не дремлет, хотя и трещит по всем швам!..
«Боже мой! — краснея от неловкости и стыда, думала Ксения.— Что он говорит? При чем тут мировая обстановка? И откуда он набрался всей этой премудрости?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131