.. Правда — она фактики любит!
— Видишь ли, товарищ бухгалтер,— в тон ему спокойно и ровно ответила председатель Совета.— Если вас копнуть, то и факты найдутся. Но иной раз есть и такие подлые дела, что их документами не докажешь. А Лузгин плох тем, что колхоз в свою вотчину превратил, души людские разлагает, веру в колхоз убивает...
«О чем она говорит? И почему она не сказала этого вчера на бюро?» — опустив голову и ни на кого уже не глядя, подавленно думала Ксения.
— Могут спросить: а где ты, мол, раньше была? — как приговор звучал голос Черкашиной.— Что ж, прятаться не буду — скажу как есть. Лузгина ведь за что всегда ценили в районе? За то, что он слово держал, всегда первым о выполнении плана докладывал! А чего начальству еще требовать, если все планы выполняются? Ну и я тоже так тогда считала и уважение к нему имела, когда видела, что он об интересах государства в первую очередь болеет... А когда мы ему позволили все решать одному и он взял над всеми власть, тут он стал изнутри загнивать. Тогда уж и побаиваться его стали... Ну, а время не такое было, как нынче,—скажешь, да оглянешься! Пойди про-
тип Лузгииа, тебе и пришьют, что ты против государства выступаешь... А теперь, когда сама партия призвала, чтобы мы с такими людьми полный расчет произвели, довольно нам с ними нянчиться!
В зале было так тихо, словно все вдруг покинули его. В грохоте аплодисментов, что обрушились разом, не сразу наметили, как потянулись ввеерх смуглая рука доярки Гне-вышевой, И так как никто не обращал на нее внимания, Гневышева сама стала пробираться к трибуне, и в зале повисла мгновенная тишина.
Ксении было невдомек, почему появление на трибуне Гневышевой заставило всех сразу насторожиться и замолчать. Никто не помнил, чтобы она вообще когда-нибудь выступала на народе, за исключением тех редких торжественных моментов, когда ее приглашали в район для вручения очередной премии. Получив отрез на платье или костюм, она обычно тихо произносила: «Спасибо»,— кланялась почти в пояс, стоя лицом к залу, и, пунцовая от смущения, поскорее садилась па свое место. О ней пошла добрая слава — ещо в то годы, когда се Степан председа-тельствовал здесь, Авдотья не гнушалась никакой работой, трудилась наравне со всеми в полеводческой бригаде, затем на форме. После того как муж ее был осужден и пропал без вести, она чуть не с год ходила почерневшая и тихая. Горе сделало ее еще более замкнутой и скупой на улыбку и веселье, все силы теперь она отдавала работе и детям, которые тоже росли скромные, сдержанные, точно запятнанные той тенью, что когда-то легла на их отца.
— Хочу снять камень с души,— сипло выдохнула Авдотья и облизала пересохшие губы.— А там уж будь что будет...
«Как же я вчера ничего не поняла, ни в чем не разобралась? — думала Ксения, чувствуя себя затерянной и одинокой в этом дышащем одним дыханием зале.— Выходит, Я зря оттолкнула Дымшакова?»
— Вы только не торопите меня и не перебивайте, у меня и так голова кругом идет,— попросила Авдотья и немного помолчала, как бы собираясь с мыслями.— Ну вот... Раньше как было? Хожу за телками, за каждый отел переживаю, ночи не сплю... А как отелятся, беру всю группу па себя и начинаю доить, раздаивать помаленьку, приучать коров к себе. Все повадки их знаешь, к характеру приноравливаешься.., Что надоишь — все тебе в счет идет, мало ли, много ли — никто не отберет, что мои руки сделали...
Она говорила негромко, внешне как будто даже не волнуясь, но руки выдавали ее — они то беспокойно обшаривали трибуну, за которой она стояла, то тянулись к наброшенной на плечи серой клетчатой шали и теребили, комкали ее кисти, то вдруг крест-накрест ложились на грудь, словно ей нечем было дышать.
— А нынче одна срамота, а не работа! — В голосе ее прорвались нотки возмущения и обиды.— Ну никакого моего терпения больше нету!.. Что ведь удумали — сквозь землю надо провалиться!.. В мою группу к моим восьмерым коровам — я уж, все знают, который год их дою — приладили трех первотелок. Телки неплохие и молока дают не меньше, чем старые мои коровы, но их почему-то не велено за коров принимать...
— И чего ты.народ с толку сбиваешь, Авдотья Ники-форовна? — не выдержав, вскинулся над столом Никита Ворожнев.— Что ты, дитя малое, что ли? Не ведаешь, какой на это порядок есть? Походят в телках, сколь им положено, а потом их в коровы переведут. И чего ты тут размазываешь, к чему — непонятно даже!..
— Ты фермой заведуешь, где ж тебе понять! — не испугавшись наскока, ответила доярка.— Если так, то чего ж ты моих телок с самой весны, с февраля самого, как они отелились, в коровы не определяешь? Молчишь. Так я тебе скажу — для того и идешь на обман, чтоб себе вывеску красивую иметь. Ведь молоко от первотелок вы на восьмерых коров пишете!.. И заместо двенадцати килограммов, как есть по правде,— по районной газете я по целому пуду надаиваю от каждой моей буренки!..
По залу снова загулял раскатистый смех, то дробясь на звонкие голоса, то переходя в густой басовый ропот.
— Кого мажешь-то? Кого? — взвизгнул вдруг Аникей и забарабанил тупыми короткими пальцами до столу.— Не надейся, что от твоей грязи на нас брызги полетят! А если какой ошметок и попадет — у нас есть чем утереться! Или, может, ты скажешь, что мы работали для вывески, а ты сном-духом ничего не ведала, одной пустышкой питалась? А кто деньги за высокие надои получал? Или ты брезговала ими, обратно в колхозную кассу сдавала? Не жгут они тебе руки-то?
— Жгут, Аникей Ермолаевич! — стонуще, почти со всхлипом выговорила Авдотья и рванула со своих плеч шаль, точно она давила ее.— Ох как жгут! Сроду бы я и вашу дополнительную оплату не брала, и подарки ваши не получала!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131