— А вы коммунист? — спросила Росита. Я подумал.
— Я антифашист.
— Мой отец тоже не коммунист,— сказала Росита. — Он левый республиканец. Раньше был правый, теперь — левый. — Она произнесла это с легкой иронией. — А если война затянется,— продолжала она,— отец успеет стать коммунистом. Он уже теперь защищает чаще коммунистов, чем своих республиканцев. И говорит точь-в-точь как вы: «Коммунисты рассуждают здраво».
— В таком случае, и ваш отец рассуждает здраво,— весело сказал я.
— Да,— серьезно ответила Росита. — Если бы не мама, он давно бы записался в коммунисты. Мама боится, что коммунисты отнимут наш дом.
— На что им ваш дом?
— Не знаю. Но мама боится. Мне, конечно, все равно, где жить. Я бы с большим удовольствием жила в центре города, чем здесь. Но мама... Здесь каждое деревце, каждый цветок посажены ее руками. Ей даже страшно подумать, что все это можно потерять. Я вполне ее понимаю.
— Я тоже,— сказал я. — Но ведь ваш отец не бог весть какой землевладелец. Он живет профессурой, и мне кажется, ваша мать напрасно беспокоится.
Росита усмехнулась.
— Опять вы говорите, как отец. Но маму не так-то легко разубедить.
Мы снова вышли на берег Магро и повернули обратно к дому.
— Идемте скорее,— сказала Росита. — Наверное, нас ждут.
Нас действительно ждали. Отец вышел в сад, а мать стояла в дверях. Росита познакомила нас. Они величали меня сеньором, я отвечал им тем же. Сеньор Альварес был сухощав, среднего роста, лет пятидесяти, с густой короткой бородой. Его супруга была лет на десять моложе, располневшая, но еще красивая и крепкая женщина. «Вот такой же будет Росита в сорок лет»,— думал я, наблюдая за обеими и находя их удивительно похожими.
За обедом мне пришлось со всеми подробностями рассказать, откуда я, как и давно ли попал в Испанию, нравятся ли мне испанцы и прочее. Хозяева как будто остались довольны моими ответами, и скоро мы беседовали как добрые старые знакомые.
В ожидании послеобеденного кофе сеньор Альварес закурил старую трубку, а мне предложил сигареты. От медвяно-сладкого запаха табака и синеватого дыма стало особенно уютно и хорошо.
Вскоре разговор коснулся испанской интеллигенции.
— Самый цвет ее погибает в этой войне,— сказал сеньор Альварес. — У нас он гибнет в окопах, а там — в застенках, в прямом и переносном смысле. Фашизм ненавидит культуру. Тут он похож на церковь. Бы ведь знаете, что церковь на протяжении многих веков уничтожала, во всяком случае, старалась уничтожать лучших людей Испании, в том числе писателей, художников. Фашисты поступают точно так же. В начале войны в Гренаде убили нашего поэта Гарсиа Лорку. Они, видите, решили, что Гарсиа Лорка слишком влюблен в народ, чтобы не быть с ним заодно, и потому убили. Фашизму не нужна культура. А вы знаете, что Франко прежде командовал иностранным легионом и уже тогда обагрил свои руки кровью народа?
— Да, слышал,— ответил я.
— У этого легиона, который и по сей день остается главной опорой каудильо, страшный лозунг: У1уа 1а ти-ег*е! ' Но скажите, молодой человек, разве смерть совместима с культурой, просвещением?
— Думаю, что нет,— ответил я. — Культура и просвещение идут в ногу с жизнью.
— Да, сеньор Анатолио, да! — воскликнул профессор. — Палачи, убийцы всегда ненавидели, всегда подавляли культуру, и так же сейчас поступают фашисты. В Испании, в Германии, в Италии — повсюду. Чтобы воцарился мрак, сначала нужно уничтожить свет. И они уничтожают его с винтовкой в одной руке, с крестом — в другой. Совсем как во времена крестовых походов. Виднейшие профессора, попавшие в лапы фашистам, давно уничтожены. Они не постеснялись даже поднять руку на гордость Испании — философа Мигуэля де Уна-муно. Вы о нем слышали?
— Но Унамуно, насколько я знаю, умер естественной смертью.
— Совершенно верно,— согласился профессор Альварес,— он умер естественной смертью, но после того, как к груди старика приставили пистолет. А случилось это на каком-то фашистском сборище в Саламанке. Старый Унамуно поначалу не разобрался в событиях и на первых шагах примкнул к реакции. Когда один из ора-
1 Да здравствует смерть! (исп.)
торов позволил себе презрительно отозваться о басках, Унамуно, сам баск по национальности, не стерпел и высказал гневный протест. Тогда-то выскочил из толпы одноглазый, хромоногий урод в генеральском мундире иностранного легиона — его звали Мильян Астрей — и, ткнув револьвер в грудь Унамуно, исступленно вскрикнул: «Долой интеллигенцию! Да здравствует смерть!» Но Унамуно не испугался. Теперь он знал свое место в борьбе, и он спокойно ответил бесноватому фашисту: «Вы можете нас победить, но не убедить». И он умер, как вы сказали, естественной смертью: от разрыва сердца... С приставленным к груди пистолетом.— Сеньор Альварес замолчал и дрожащими руками принялся выбивать погасшую трубку. Немного успокоившись, он добавил: — Вот так, сеньор Анатолио, они борются за новую Испанию: долой интеллигенцию, да здравствует смерть...
Росита с мамой внесли кофе и домашнее печенье из рисовой муки. После тягостной беседы мы оба молчали. Профессор, видимо, продолжал размышлять о судьбе испанской интеллигенции, а я — о нем самом. «Хорошо,— подумал я,— что такой человек сегодня учит молодежь, учит, как жить, найти свое место в больших событиях. И, если даже фашистам удастся потопить в крови республику, такие люди все равно до последнего вздоха останутся вместе со своим народом, потому что у них только два пути: свобода или смерть».
Поезд отходил не скоро, и Росита предложила проводить меня до последнего пригорода, откуда ходили трамваи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153