По улице побежали в укрытия люди. Ударили зенитки, в небе появились дымки разрывов.
— Идемте в убежище,— сказал я, но она отказалась.
— Давайте останемся, Анатолио. Что будет, то будет. Надоело бегать от смерти. Пускай сама бегает от меня. Останемся.
— Останемся,— согласился я, в душе порадовавшись храбрости Роситы.— А вы смелая женщина.
Росита усмехнулась.
— Видимо, вы принадлежите к тем, кто считает смелость даром исключительно мужским? А вам известно, сеньор Анатолио,— продолжала она холодно,— что в начале войны целые батальоны женщин-анархисток сражались с марокканцами в парке Каса-дель-Кампо, и сражались, как тигрицы. Даже когда их резали кинжалами, били прикладами, они не сдавались. Испанки всегда были отчаянно храбры. Дева из Сарагосы не менее знаменита, чем Жанна д'Арк. О, вы плохо знаете испанок, сеньор Анатолио.
Желая подзадорить Роситу, я весело отпарировал:
— А вот вы, сеньорита, наследница Сарагосской девы, испугались первой же бомбежки и хотите покинуть свой пост.
Росита побледнела. Закусив губу, меча глазами злые искры, она на мгновение застыла в глубоком и мягком
кресле, потом величаво поднялась и сказала дрожащим голосом:
— Сеньор Анатолио, мне искренне жаль, что я отняла у вас время. Я не желаю быть с вами столь же груба, сколь вы были со мной, и потому не стану дольше утруждать вас своим присутствием.
Я рассыпался в извинениях, ст&л всячески уговаривать ее остаться, но Росита была неумолима. На улице все еще гремели зенитки. Я выглянул в окно, город казался вымершим. И только Росита с гордо поднятой головой шагала по опустевшей улице в сторону вокзала.
Черт меня дернул так глупо шутить, ругал я себя. Ведь Росита вовсе не из тех, кто пугается первой бомбежки. Убежала из монастыря и под наведенными дулами ружей бесстрашно крикнула: «Да здравствует республика!» И если она решила остаться в тылу, конечно, тут виновата ее мать.
После отбоя я отправился на поиски своих друзей. Я знал, они где-то на пляже Пуэбло-Нуэво-де-Мар. Это было недалеко, километрах в десяти от центра, и я сначала шел пешком, желая поближе познакомиться с Валенсией. После суровой, мужественной красоты Мадрида Валенсия, несмотря на следы бомбежек, напоминала легкомысленную красавицу южанку, решившую вопреки всему веселиться до последнего вздоха. Сравнительно глубокий тыл, постоянный приток беженцев, солдат, инвалидов, дезертиров, переполненные кинотеатры, бары, рестораны, погребки, отели и недавно закрытые, но бойко торговавшие с черного хода публичные дома — все это накладывало на город неизгладимый отпечаток. Итальянские самолеты бомбили в основном портовые районы, стараясь помешать разгрузке пароходов. Центр оставался почти нетронутым, и там кипела бурная жизнь. Но легкомысленность, нарочитая беспечность были только внешней стороной жизни этого города, под нею скрывались раны, нанесенные войною: разрушенные семьи, утраченные надежды, несбывшиеся мечты, духовные трагедии. Я видел, как в барах, ресторанах вино разбавлялось слезами, а после смеха слышались тяжкие вздохи.
В порту на асфальте лежали вырванные с корнем пальмы, еще дымились развалины склада, а докеры уже спешили с разгрузкой судов, прорвавшихся сквозь блокаду. Рабочие команды на бульварах: и площадях строили бомбоубежища. Во дворе казармы обучались новобранцы. Афиши оповещали о выступлении Мадридского симфонического оркестра. На кинорекламах по городу гарцевал Чапаев, а на сцене театра с копьем в руке расхаживал бессмертный идальго из Ламанчи Дон Кихот.
Проходя по мосту через реку Турию, я услышал выстрелы. Перед чугунной оградой одного особняка стояло человек двенадцать в милицейской форме, посылая в окна град пуль. Из дома им отвечали тем же. Остановились трамваи, машины, любопытные, прячась за спины друг друга, пробирались поближе. Но вот одного зеваку задела пуля, пущенная из окна, народ бросился под прикрытие стен. Вскоре перестрелка стихла. Из дома вывели несколько молодых парней, грязных, заросших. «Дезертиры»,— послышалось в толпе.
И снова жизнь на улицах Валенсии пошла своим чередом. Я почувствовал усталость и сел в трамвай. Сады, особняки, потом фабрики, разбитые дома, грустно взиравшие на мир своими выбитыми окнами. Наконец — море. Я сошел с трамвая. Под ногами осколки стекла, битый кирпич, гнутые трубы. Улицы почти пустынны. Только на солнышке среди развалин резвились полуголые дети. Пуэбло-Нуэво-де-Мар встретил меня сверкающим морем, легким плеском волн и соленым бризом. На пляже народу было немного, а в воде — никого. По берегу, среди колючих кактусов и серебристо-зеленых агав, тянулся длинный ряд бетонированных дотов. Но в темных амбразурах, обращенных к морю, пока не видно было ни одного ствола.
У воды возле черных просмоленных лодок возились рыбаки. Все они были высоки ростом, с продолговатыми лицами, в небрежно сдвинутых беретах.
— За рыбой? — спросил я, поздоровавшись.
— Надо попробовать,— ответил один.
— Здесь, должно быть, хорошие уловы?
— Кто его знает,— ответил другой.— Первый раз выходим.
— Мы не здешние,— объяснил третий.— А у нас в Бискайе рыбы невпроворот.
— Вы с Севера?
— Из Астурии. Ушли от фашистов со всеми семьями, сначала во Францию, оттуда в Валенсию перебрались. Вот недавно лодки получили, надо попробовать.
Пожелав им удачи, я отправился дальше.
Своих друзей я отыскал с подветренной стороны одного из дотов. Они лежали на песке и загорали.
— Идет наш влюбленный,— сказал Борис.— А где же твоя Росита?
— Не сошлись характерами.
— Значит, ушла? Сурум усмехнулся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153