— Кохонудо, что-то скрипит на зубах!
— Это соль,— оправдывался Пендрик.— Подсыпал чуточку больше, чем следует, вот и скрипит. Плохую соль нам выдают, товарищ лейтенант.
— Давай-ка лучше споем,— предложил я.
И Адам Огринь со своими ребятами затянул гимн противотанковой батареи:
Революционеры, антитанкисты, Мы для свободы жизни не щадим. Вот мы стоим, пускай идут фашисты. Ребята, залп! Над танком взвился дым...
Песни звучали до рассвета, пока не явился связной с приказом: батарея Адама Огриня должна срочно сменить позиции. На прощание снова обнимались и целовались по фронтовому обычаю. Ушел Адам Огринь со своими ребятами и мудрым ослом Сан-Педро, а в горах еще долго звучала их песня:
Революционеры, антитанкисты, Мы за свободу жизни не щадим...
Примерно через неделю вечером ко мне заехал врач из бригады Домбровского и сказал, что они подобрали тяжелораненого солдата и он как будто из Латвии. Я немедленно отправился туда. Голова раненого была вся забинтована. Из марли выглядывали глаза да рот. При нем не нашли никаких документов. Он крепко спал, и я решил не будить его. По всему было видно, что нужна срочная помощь, возможно, операция.
Хаим Берман остался дежурить в медпункте, а мы с Пако повезли раненого в Пособланко.
— Тише, пожалуйста, тише,— то и дело твердил я Пако, который не умел медленно ездить.
— Мотор перегреется,— оправдывался он.
— Ерунда. Что такое мотор по сравнению с жизнью человека?
— Неужели дела его так плохи?
— Ранение в голову и, видимо, инсульт.
— А что это за штука — инсульт?
— Острое нарушение мозгового кровообращения. Вот почему он без сознания и частью парализован.
— Ах, вон оно что...— протянул Пако.— Ладно, поеду тише.
В Пособланко прибыли глубокой ночью и с помощью санитара перенесли раненого в перевязочную. Пришел дежурный врач, снял окровавленные бинты. Раненый с удивлением посмотрел на меня и сказал:
— Ана... Ана...
Не могло быть сомнений: он пытался произнести мое имя. Я пристально взглянул в его обезображенное лицо и вскрикнул:
— Сурум! Жан...
Он утвердительно качнул головой.
— Как ты очутился здесь?
Он силился улыбнуться, но лицо исказилось страшной гримасой.
Сурум что-то невнятно говорил, я не понимал и половины. Из отрывочных, неясных фраз я заключил, что он со своим отрядом проник в глубокий тыл врага и там взрывал мосты, чтобы помешать мятежникам перебрасывать свежие силы. На обратном пути, уже в нейтраль-
ной полосе, фашисты заметили их и открыли огонь из минометов... Больше он не мог ничего припомнить. Зато я всю ночь просидел у его изголовья, пересказывая все, что с нами произошло с тех пор, как расстались в Валенсии. Под утро Сурум опять потерял сознание, и во сне участилось дыхание. Я держал его парализованную руку и чувствовал, как она постепенно холодеет. Тут уж ничего нельзя было сделать, и я впрыснул ему большую дозу морфия, чтобы облегчить последние минуты...
Солнце поднялось довольно высоко, когда мы с Пако подъехали к домику Альбины. Я тихо постучал в позеленевший бронзовый круг. Дверь открыла мать Альбины. Увидав меня, она всплеснула руками.
— Сеньор Анатолио, что-то случилось?
— Мадре, Альбина дома?
— Она только что встала. Присядьте, я позову.
Я упал на стул и чуть не задремал. Да, Жана не стало. Й нет на свете ни одной души, кому можно было бы сообщить об этом. Жан Сурум вырос в детдоме и никогда не видел родителей. Он сам, своими силами штурмовал жизнь и отдал ее за свободу испанского народа.,.
Вошла Альбина. Остановилась на пороге, протянула мне навстречу руки.
— Что случилось, Анатолио?
Я молча поднялся. Она подошла, обняла меня.
— На кого вы похожи? Что-нибудь ужасное?
— Умер мой друг,— с трудом выдавил я.— Вы его не знаете. Только что... в госпитале.
Глаза Альбины наполнились слезами, я стиснул зубы.
— Как его звали? — всхлипнув, спросила Альбина.
— Жан Сурум.
Ей было трудно повторить это имя, и она спросила:
— Хуан?
— Хуан.
— Он был для вас большим другом?
— Это был настоящий человек.
— Я могу вам чем-нибудь помочь?
— Мне нужен хороший черный гроб.
— Я помогу вам. Ведь надо его омыть?
— Не надо, Альбина.
— Нет, нет, я омою. Меня не пугают покойники. К тому же он был хорошим человеком.
— Он был хорошим человеком,— повторила сквозь слезы Альбина.— Я омою, уложу его... Что еще могу для вас сделать?
— Спасибо, Альбина, большое спасибо. Обнаженными руками она обвила мою шею и, не
стыдясь слез, шептала:
— Мужайтесь, впереди еще столько трудностей. Надо держаться. Республика в опасности. В Арагоне прорвались фашисты, они ломятся к морю. Барселону все время бомбят. Надо держаться.
— Да, Альбина,— сказал я, прикасаясь к ее жарким рукам.— Надо держаться. Все будет хорошо. Все хорошо. Утри слезы, Альбина, и пойдем. Я хочу похоронить его с воинскими почестями. И потому не плачь. А вечером я приду с друзьями, и мы проводим его в последний путь. Нельзя ли еще раздобыть цветов?
— Я позову подругу, и мы сплетем прекрасные венки. Цветов много. Теперь весна.
— Уже весна? — спросил я, как будто очнувшись. Альбина улыбнулась, утирая слезы.
— А вы не видите? Повсюду маки. Все долины в цветах.
— Я даже не заметил... Все время шли бои. Неужели и правда весна?
Альбина снова улыбнулась.
— Идемте, Анатолио. Я отведу вас к нашему гробовщику.
Мы купили черный гроб и отвезли его в госпиталь. Останки Жана Сурума были уже в морге.
— Вы поезжайте обратно,— сказала Альбина.— Я его омою и уложу. И одену в чистую одежду. А вечером буду ждать вас вместе с подругами. До вечера, да?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153