..
Глава 12 СЕРЫЕ БУДНИ
Весна пролетела незаметно, и так же незаметно подоспело лето с палящим солнцем, жаркими ветрами из Сахары. Через неделю-другую пожухла трава, поникли цветы в долине, а горы стали желто-бурыми, местами даже черными.
На Южном фронте теперь уж никто не поговаривал о наступлении, все не покладая рук готовились к обороне — противник стягивал силы для крупных операций. Все высоты у нас в тылу были опоясаны хорошими окопами, куда в случае необходимости можно было отступить для продолжения борьбы.
Как-то вечером комиссар пригласил меня на партийное собрание. Оно проходило под открытым небом среди орудий батареи. Решался вопрос о приеме товарищей в партию, в том числе и меня. Я вкратце рассказал свою биографию, в которой не нашел ничего примечательного. Но я обещал от всего сердца быть верным идеалам партии и не щадить жизни в борьбе за свободу испанского народа. Потом взял слово комиссар. Он был одним из тех, кто давал мне рекомендацию. Указав на мое непартийное отношение к Мануэлю Зоро, он сказал, что я, несмотря на это, достоин быть принят в славную семью коммунистов. Говорили обо мне и другие, я внимательно их слушал, краснея и потупя глаза. Потом голосовали. Против моей кандидатуры никто не возражал, и комиссар Попов от имени всех поздравил меня и крепко пожал руку. От волнения я не смог ничего сказать. Вероятно, я должен был поблагодарить товарищей за оказанное доверие, но в голове все мысли перемешались, а язык точно к нёбу прирос.
В конце собрания Попов объявил, что с командиром дивизиона Цветковым снова случился сердечный приступ и он поедет лечиться в тыл. Временно исполняющим его обязанности назначен лейтенант Микола Савич, командовать нашей батареей поручено Борису Эндрупу, который на днях будет представлен к званию лейтенанта. Все зааплодировали. Бориса любили. Потом назвали меня. За хорошую службу я тоже получал повышение. От смущения я аплодировал вместе со всеми.
Вскоре наша батарея заняла позиции в густой оливковой роще, в глубине долины, недалеко от Саламеи. Командовал уже Борис Эндруп. Ему было нелегко: снова доводил ишиас, к тому же начинался приступ малярии. Но Борис, несмотря на мои уговоры, не хотел ехать в госпиталь.
Медпункт располагался теперь в большом крестьянском доме с обширным садом, где росли гранатовые, фиговые и абрикосовые деревья. Когда в полдень поднимался ветер, спелые плоды падали и разбивались вдребезги о глинистую почву, твердую, как обожженный в печи горшок. Посреди сада в скале был вырублен колодец, над ним огромная шелковица, все время ронявшая сладкие сочные ягоды. Если ягода падала на гимнастерку, оставалось ядовито-красное пятно, которое уже не смывалось.
Рядом с колодцем пристроилась кухня батареи, и там на открытых жаровнях весь день варили, парили, тушили. Когда я спрашивал Пендрика, что будет на обед, он неизменно приставлял к вискам ладони, пошевеливал ими, изображая ослиные уши, и надрывно кричал:
— И-а, и-а, и-а!
Жесткая ослятина мне изрядно надоела, но я терпеливо ел ее вместе со всеми. Конечно, от своих пациентов, жителей Саламеи и окрестных деревень, приводивших ко мне детей, больных трахомой, я мог получить все что угодно. Обычно они приходили ко мне с кроликом, курицей, козленком или барашком. Но я никогда не принимал их приношений, и они были страшно рады, что могут вернуться домой с лекарством в кармане и моим гонораром на веревке или в корзинке. Но один крестьянин, несмотря на мои возражения, уходя, выпустил белого козленка и большого черного петуха. Они вдвоем гуляли по саду, козленок то и дело блеял, петух распевал во все горло. К утру они исчезли. Я спросил Пендрика, куда они делись, но тот весело ответил:
— Наверное, удрали к фашистам...
Тут откуда ни возьмись появилась наша собачонка Морена. В зубах у нее похрустывала косточка, очень похожая на куриную.
Пендрик с грустью посмотрел на меня и сказал:
— А может, Морена съела. Ослиные кости ей осточертели...
— Какая жалость,— в тон ему заметил я.— Мне хотелось отвезти чего-нибудь вкусного командиру. У него малярия, и он почти ничего не ест.
Пендрик задумался.
— Хорошо, я постараюсь раздобыть ему чего-нибудь вкусного.
Всех раненых я уже переправил в тыл. Двое больных дизентерией находились на попечении санитара. Так что у меня оставалось много свободного времени. И я решил на машине, отвозившей обед на батарею, съездить навестить Бориса. Повара погрузили в кузов жестяные ящики из-под пороха с прохладной водой — на батарее питьевой воды не было,— бочонок вина, котлы с обедом, корзинки с фруктами. Я сел в кабину рядом с шофером Пако. Тряхнув нас по комьям спекшейся глины, машина выкатила на шоссе. Пако с важным видом закурил самокрутку.
Я чуть не задохнулся от мерзкого дыма.
— Ты что за дрянь такую куришь?
— Да вот купил вчера у одного крестьянина.
— По запаху и не поверишь, что это табак.
Он достал из кармана и протянул мне кисет.
— Ты посмотри, чего он только туда не насыпал, сукин сын! Но что поделаешь? Большие деньги заплатил, придется выкурить.
Я раскрыл кисет. В нем были мелкие крошки и покрывшиеся плесенью черенки табачных листьев. Запах был настолько резкий, что дух захватывало, и я поспешил вернуть кисет хозяину.
— Нет у козла молока, и не надо.
— Нельзя же совсем без курева,— сказал Пако.— Тем, кто на передовой легче. Там ребята у фашистов выменивают табачок на сгущенное молоко.
— Выменивают у фашистов? — удивился я.— Но как же они это делают?
— Очень просто,— усмехнулся Пако.— У одного сержанта — он здешний, из Саламеи,— так у этого сержанта брат по ту сторону, с фашистами, значит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153