— А если надежда есть, только вы ее не видите? — воскликнул я с жаром.— Нет, нельзя опускать руки. Нужно бороться за жизнь.
Гибет саркастически рассмеялся.
— Вы прямо Джек Лондон. Однако и он опустил руки... Насколько я понимаю, вы принадлежите к тем, кто погибает с музыкой?
— Нет, господин Гибет! Я принадлежу к тем, кто борется с музыкой. Я принадлежу к тем, кто никогда не опускает руки. Лавину нужно задержать, если мы хотим спасти человечество, спасти свободу...
Нашу дискуссию прервала Лилия Земдега. Она принесла справку. Доктор Гибет подписал ее и передал мне со словами:
— Прошу вас, господин Скулте!
Простились мы сердечно. Лилии Земдеге я на прощанье поцеловал руку.
— Мы для вас сделали все, что могли,— сказала она.— Берегите себя. Вам нужен покой, абсолютный покой. Желаю вам скорей поправиться, господин Скулте!
Разговор с доктором Тибетом и задушевные слова Лилии Земдеги глубоко растрогали меня. Чтобы успокоиться, я должен был погулять по скверу, прежде чем решился пойти в полицию. Вопреки моим ожиданиям процедура оказалась недолгой. Усатый чиновник, не ответив на мое приветствие, небрежно пробежал глазами справку доктора Тибета, что-то отметил в своей тетради, и я был свободен. Из полиции я отправился домой, чтобы взять несколько книг.
Стоило мне появиться в своей комнате, как постучался Ган. Он приветствовал меня с такой шумной радостью, будто мне удалось выйти живым из морга или воскреснуть из мертвых.
— Господин Скулте, вы ли это? Здравствуйте, здравствуйте! Какое счастье снова видеть вас! А я-то думал, что вы уехали к отцу в деревню, но...
— Я был на взморье. По совету врача. Мне предписан морской воздух.
— Ну да, конечно! — воскликнул Ган, ощупывая меня с головы до пят плутоватым взглядом.— Вы даже загорели. Но почему не оставили своего адреса? Вчера к вам приезжал отец. Вот деньги и письмо,— сказал он, доставая из кармана пачку денег и конверт.— Вы на него не сердитесь, он великолепный человек. Просто у него было превратное представление о вас. Я, образно выражаясь, раскрыл ему глаза. Не желаете взглянуть на карту Испании? Я отметил последние перемены на фронтах.
— Извините,— сказал я как можно спокойней,— извините, но у меня совсем нет времени. Нужно прочитать письмо, собрать кое-какие вещи...
— Вы снова едете на взморье?
— Да, и пробуду там несколько дней.
— Отец зовет вас на лето к себе. Он и нас пригласил погостить.
— Я поеду к нему позже. Сейчас не могу. Я нахожусь под наблюдением врача. До свиданья! — решительно закончил я разговор и принялся вскрывать конверт.
— До свиданья! — слегка опешив, произнес Ган и вышел из комнаты.
— Бегемот,— резюмировал я, когда дверь за ним захлопнулась.— Шимпанзе. Идиот...
Я сел на скрипучий диван и принялся за письмо.
«Дорогой мой сын!
Называю тебя так потому, что ты мне по-прежнему дорог. Извини, что в прошлый раз так получилось. Виной всему горячее отцовское сердце, которое очень озабочено твоей судьбой. Почему ты забыл обо мне? Как всегда, ждал тебя к лету домой, но не дождался. Приезжай! Мне совестно смотреть людям в глаза. Все спрашивают о тебе, и я не знаю, что сказать. Сам посуди, на что это похоже? Отец не знает, что с его сыном... Конечно, я тоже виноват, не знал всех подробностей. Господин Ган мне многое объяснил, и у меня сразу отлегло на сердце. Но ты с ним будь настороже. По-моему, он дурной человек. Лукавый, а лукавые люди дурные. Он преподнес мне несколько орехов, я раскусил их, и все оказались червивыми. Ты понял меня? Приезжай, Анатол! Мне надо о многом поговорить с тобой. На днях видел нашего кузнеца, говорит, и Борис еще не приезжал. Что же вы медлите? Приезжали бы вместе! Только Гана не берите с собой.
Оставил тебе немного денег на дорогу. Привези мне какую-нибудь хорошую книжку и купи фоноскоп, а то я не нашел.
Целую тебя, с приветом твой о т е ц».
Я читал письмо, чувствуя грусть и раскаяние. Все-таки у меня неплохой отец. Нельзя же требовать от пожилого человека, чтобы он поступал и думал так же, как я. У него была другая жизнь, другие понятия, его окружали совсем другие люди. Меня обрадовало его письмо и особенно замечание про старого Гана. Значит, отец раскусил преподнесенные Ганом орешки. Не такой уж ограниченный у меня отец. Деревенская жизнь, общество скряги аптекаря, волостного старосты и полицейских не смогли превратить его в обывателя. Я даже почувствовал гордость за отца, и мне захотелось тут же написать ему письмо. Но, здраво рассудив, решил не писать. Лучше из Парижа. Вполне возможно, охранка следит и за моей перепиской. Лучше подождать. Но одну его просьбу — купить фоноскоп — я выполнил не откладывая.
По дороге на вокзал я зашел в университет — решил забрать документы. Кто знает, может, они мне там пригодятся. Зачетная книжка и студенческий билет были при мне, все остальное находилось в деканате. Мы с Гитой условились, что документы из предосторожности привезет в Париж она.
Упакованные книги я оставил внизу у швейцара и вошел в полутемный прохладный коридор. У черной доски факультета филологии и философии толпились студенты. Экзаменационная сессия была в разгаре, кругом царило оживление. Я обратил внимание на широкоплечего молодого человека, который о чем-то бойко рассказывал двум девушкам у окна. Подбородок у него был заклеен пластырем. Мне показалось, я где-то уже видел этого парня. Он тоже взглянул на меня оторопелым взглядом, потом пошел за мной следом и, когда я стал подниматься по лестнице, окликнул:
— Коллега!
Я обернулся, полный дурных предчувствий.
— Что вам угодно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153