Единственной страстью этой женщины было рукоделие, и особенно вышивание. Синим и красным мулине она вышивала на полотне бесконечные рисунки с надписями, а потом развешивала их по стенам, где только могла найти свободное местечко. На кухне рядом с полкой для посуды и связками лука висел квадратный кусок полотна, на котором были изображены буханка хлеба нож. По обе стороны стояли коленопреклоненные ангелочки, а над ними алели слова: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь!» Подобные картинки с подходящими изречениями красовались в каждом помещении: в ванной, в коридоре, даже в уборной. В передней у зеркала висел пожелтевший транспарант с призывом: «Входя и уходя, воздай славу Господу». И у меня в комнате, несмотря на мои протесты, госпожа Ган пристроила над кроватью одно из своих художеств — размером в два квадратных метра зеленоватую голову спасителя, увенчанную терновым венком. Над ней заклинание: «Помни о Господе!» — а под нею пожелание: «Приятного сна!»
С госпожой Ган я виделся редко, как правило, в тех случаях, когда она заканчивала свой новый шедевр и желала узнать о нем мое мнение. Я не скупился на похвалы, и старушка души во мне не чаяла.
Наиболее дружеские отношения у меня сложились со служанкой Марией. Половину из своих шестидесяти лет она верой и правдой прослужила в доме барона и за это была удостоена почтительного обращения: фрейлейн Мария. Фрейлейн Мария ежедневно прибирала мою комнату, наполняла водой умывальник, утром и вечером приносила чай в жестяном чайнике, который всегда аккуратно прикрывался ватным колпаком с неизменным, вышитым рукой госпожи Ган афоризмом: «Вкушай, но помни о Господе!»
Мои отношения с фрейлейн Марией из года в год становились все более непринужденными и дружескими. По всем праздникам, а также в дни ее рождения, именин я делал ей небольшие подарки. Чтобы я не ошибся в выборе, Мария заблаговременно тактично намекала мне о своих желаниях. И если они были в пределах моих скромных возможностей, я их всегда выполнял. Наградой за это были сердечная признательность, немного слез умиления и возглас: «И как это вы, господин Скулте, угадали, что это мне как раз и нужно!» Я в таких случаях обходился одной и той же фразой: «Знайте же, фрейлейн Мария, вы имеете дело с ясновидцем». И фрейлейн Мария привязалась ко мне, как к родному сыну. Поэтому часто из ароматной духовки и котла госпожи Ган кое-что попадало и на мой стол. А когда фрейлейн Мария пекла пироги, я знал наверня-
ка, что самые лучшие, самые пышные и прожаренные в скором времени будут благоухать в моей комнате, прикрытые вышитой госпожой Ган салфеткой с пожеланием: «Приятного аппетита!»
Сейчас, вернувшись из больницы, я крался на цыпочках к двери своей комнаты, открыл ее бесшумно, словно грабитель. Мне хотелось избежать встреч с кем бы то ни было, и в особенности с болтливым, назойливым Га-ном. Я мечтал побыть наедине с самим собой, еще раз все взвесить и решить, что делать дальше. С не меньшей предосторожностью закрыв за собой дверь, я первым делом снял башмаки, чтобы не было слышно моих шагов. Проклиная про себя скрипучий паркет, я осторожно пробрался к дивану.
Несмотря на обыск, произведенный в мое отсутствие, в комнате все было по-старому, все сверкало чистотой. И конечно, за это я должен был благодарить фрейлейн Марию. В умывальнике свежая вода, жестяной чайник еще не успел остыть. И даже свежие цветы, возможно купленные утром на рынке, стояли на моем столе. Деньги на цветы фрейлейн Мария выкраивала из той суммы, что ей отпускала госпожа Ган на хозяйство, об этом, кроме меня, никто не знал. Должен сказать, меня немного смущала чрезмерная заботливость Марии, и я не раз ей предлагал деньги за цветы, но она отказывалась и была счастлива, что может делать мне что-то приятное, хотя и за чужой счет.
Я подошел к окну. Как красивы деревья! Они еще не зазеленели в полную силу, как летом, и потому каждое дерево сохраняло свой оттенок.
Кто-то поднимался по лестнице. Мне были знакомы эти шаги. Ган остановился у моей двери. Я отчетливо слышал его тяжелую одышку. Ган страдал бронхиальной астмой. Приступы удушья порой длились несколько часов подряд. И тогда — главным образом это случалось ночью — я должен был впрыскивать ему под кожу атропин или ставить на грудь горчичники. За неотложную медицинскую помощь вместо гонораров я пользовался благосклонностью всей семьи.
Отрывисто и резко прозвенел звонок. Я надел ботинки, подошел к двери и повернул ключ. На пороге стоял барон. Вокруг его лысой головы витало невидимое облако одеколона, в руках блестящий черный стек с набалдашником в виде морды бульдога.
— Гутен таг! — произнес он с улыбкой и, войдя в
комнату, прикрыл за собой дверь.— Иду из парикмахерской, смотрю, в замочной скважине у вас торчит ключ. Ну, думаю, значит, дома. С благополучным возвращением! — сказал он, подавая мне мягкую, холодную и влажную руку.— А мы уж было собрались сдать эту комнату, как вдруг пришла ваша знакомая и все уплатила. Она, случайно, не еврейка? Я рассердился:
— Какое это имеет значение?
— Я бы не желал в своем доме видеть семитов.
— Вы напрасно волнуетесь, господин Ган! — возразил я с улыбкой.— Она южанка. Ее родители — румыны.
— Румыны? — удивился Ган.— Впрочем, румыны тоже не чистая раса. В них много цыганской крови. Но это уже лучше.— Он помолчал и вдруг патетически воскликнул: — Итак, вы дома!
— Как видите.
— Нелегко вам приходилось, а?
— Да всякое бывало,— осторожно ответил я.
— За что же вас таки посадили? За политику, а?
— Недоразумение,— соврал я.— Всего-навсего недоразумение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153