Точнее — защищать Родину или не защищать. Мне пришлось принять стрелковый взвод под вражеским огнем. И я свою неуступчивость повернул на вооруженных чужеземцев. Наша рота в тот памятный день выдержала десять атак врага, единицы остались в живых, но со своих позиций мы не ушли. Как я мучился тогда, как сожалел, что не имею ни одного дня, чтобы хоть чему-то обучить солдат и они бы реже гибли от случайных пуль и осколков!.. А вы, Дремин, больше года командуете взводом, и превратили его из отличного в посредственный. Стыдитесь! Вы губите труд, затраченный на обучение вас и ваших танкистов. В случае войны это обернется гибелью людей и техники.
Лицо полковника порозовело от приступа досадного волнения. Евгений молчал, не находя слов для оправ-
дания. Одинцов, этот неодолимо логичный человек, обезоружил его.
— Ладно, закончим. А разговор о вашем поведении и намерении дезертировать из армии состоится...— Полковник полистал перекидной календарь на столе, сделал в нем пометку цветным карандашом. — Состоится в пятницу вечером. Разговаривать вы будете не со мной, не с Загоровым, а с коллективом ваших сверстников, молодых офицеров. Посмотрим, что они скажут вам и что вы ответите им.
— Я могу идти, товарищ полковник? — спросил Евгений.
Хозяин кабинета жестом остановил его. Лицо его посуровело.
— Вы что же, думаете, рапорт послужит вам охранной грамотой от наказания? Должен вас разочаровать... За нетактичное поведение и грубость в разговоре с командиром батальона объявляю вам, лейтенант Дре-мин, строгий выговор.
— Есть, строгий выговор!
— А теперь — свободны.
Жгучий стыд, как дым, ел глаза Евгению, когда он выходил из кабинета командира части. Как обычно, после обеда лейтенанты зашли в свою комнату. Евгений остановился у койки, внешне беспечно обронил (молчание так надоело!):
— После сытного обеда по закону Архимеда...
И лег навзничь поверх одеяла, свеся ноги, обутые в хромовые сапоги. Сквозь зеленое сукно бриджей выпирали коленные чашечки,— он заметно сдал за последние дни. Анатолий присел к столу, задумчиво уставился на приятеля, явно не находя ключа к разгадке его поведения.
— Женя, перед обедом меня вызывал батя,— начал он. — Хочешь ты или нет, а я по долгу службы обязан поговорить с тобой. Думаю, нам лучше сделать это здесь, а не в ротной канцелярии.
— А чего это он интересуется моей персоной? Евгения посетило иронично-злое настроение. И вчера и сегодня он тешил себя мыслью: неправда, в полку еще пожалеют об его уходе. И кое-кому влетит за это.
— Да беспокоится, хорошо ли тебе спится, не пропал ли аппетит...
— Весьма трогательная забота,— хмыкнул Евгений и начал читать стихи Владимира Кострова:
Ах, полковник! Он сед и галантен, И блестят ордена на груди. Но хотел бы он быть лейтенантом, У которого все впереди! Молодым, самым главным на свете, Когда в солнечных легких лучах Две малюсеньких звездочки эти, Как росинки, дрожат на плечах. Быть зеленым, как свежая ветка, Чтоб девчата на собственный страх Гренадера двадцатого века Целовали в глухих городках,..
Щемящая досада вдруг стеснила горло. Он умолк, шумно вздохнул.
— Что же дальше?.. Не хотят целовать девчата?
Что-то обидное было в грубоватом намеке Анатолия. Не умолчишь, не отмахнешься. Евгений хотел бы и дальше казаться равнодушным ко всему — и не мог. Внезапно подумалось: не звонил ли Русинов Лене и не узнал ли, что у них тогда произошло? Тольке хорошо. Не испытывал еще любовных крушений. Да и вообще...
Когда-то, в золотую курсантскую бытность, Евгений безумно влюбился в дочь преподавателя политэкономии, девушку красивую, веселую и своенравную. Худел, сох, сокрушался сердцем, но «Зайчонок» — так звали Светлану Зайченко в самодеятельном драмкружке,— со смехом встретила его признание. А потом вышла замуж за выпускника училища Всеволода Байкова (он получил офицерское звание на год раньше Русинова и Дремина), и уехала с ним.
Теперь снова неудача, и такая постыдная!
— Как там Ленка поживает? — небрежно спросил он, а сам зорко следил за лицом товарища.— Не звонил больше ей?
— Когда бы?.. Сам видишь, кручусь, словно белка в колесе. Забот втрое прибыло: и за взвод спрашивают, и за роту... А тут ты номер выкинул. Не думал, что сваляешь такого дурака. Когда батя показал мне твою
пачкотню, я даже опешил от удивления. Надо же додуматься! — Русинов сокрушенно покачал темной головой. Евгений перевел дыхание с облегчением: речь шла о рапорте. Но что же скажет ему приятель на офицерском собрании. Он там первый попросит слово... «Да разве угадаешь! — посетовал тоскливо.— Толька всегда с претензией на самобытность, полезет в Цицероны...»
— Маэстро намекает на нечто серьезное?
Анатолий чуть помолчал. Лицо его как бы затвердело, от глаз повеяло морозцем. Да, он беспощадно судил и себя, и товариш,а. Жалел, что довел свои отношения с ним до ссоры. Но что ссора? По сравнению с тем, что намеревается сделать Евгений, это лишь царапинка на самолюбии друзей. А вот его рапорт, намерение удрать из армии — Русинов не принимал, не понимал, и при одной мысли об этом у него закипала душа.
— Да, это серьезно,— кинул он.— Не шутя же подал рапорт!
— Нет, конечно... Ты в претензии, что я не известил тебя персонально, как командира роты? Но, маэстро, это случилось во время дежурства по парку и тебя не было рядом.
— Да, я в обиде.
— А насколько она велика? Если, предположим, выразить ее в киловатт-часах, то какую работу могла бы она произвести?
Русинов самолюбиво потемнел и, не вытерпев, вспылил:
— Что ты кривляешься, как записной шут?.. На твоем месте в самый раз плакать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104