Поутру все вставали свежими как огурчики, а Графа трогать было нельзя. Он становился зверем. Мог заставить передвигать землю от раскопов или склеивать битую керамику.
Но один повод, чтобы разбудить Графа, все же был: «Толмача!»
Процессия приблизилась к польской палатке Графа, размахивая руками и горланя во все горло.
Граф вылез на четвереньках. Сощурился от яркого солнца, покрутил головой, глянул на мраморную табличку и сказал:
— Вольная. Отпускается на волю раб Павсисий, прослуживший у гражданина Катия двадцать два года. Двести восьмидесятый год, Коринф, кажется.
Собравшиеся весело заулыбались. Приятно было находить такие таблицы. Приятно было сознавать, что тысячелетия назад какой-то человек обрел свободу.
— Здорово! — сказала Наташа.
И все закивали, дескать, да, действительно здорово.
— Бедный Павсисий, — не в тон общей благости сказал вдруг Виктор.
Вся толпа повернулась к нему. Смотрели на молодого, длинноволосого и язвительно улыбающегося юношу, словно он сейчас совершил величайшую бестактность.
— И почему же он бедный? — с юношеским задором принял вызов Граф. — Наверное, молодой человек начитался школьных учебников о рабстве и считает, что рабы жили ужасно. Он не знает, что рабы становились даже членами семей.
— Замечательно, — неестественно засмеялся Виктор. — Какое великодушие! Хочу — приласкаю, хочу — убью.
— Между прочим, за убийство раба... — язвительно начал Граф.
— Наказывали штрафом! — перебил Виктор. — Как за убийство животного. Вот и все ваше великодушие! А Павсисий бедный потому, что за двадцать лет он рабство впитал в собственную кровь, наверняка он должен был уходить от жены и детей. В этой табличке что-то не сказано, что Павсисия отпускают со всей семьей. И куда же ему податься? Да он и останется у гражданина Катия. Будет побираться, а то и снова в рабство попросится.
Именно Виктор был инициатором всех споров по поводу передатировки исторических событий. Этот нарушитель покоя не разделял искренних симпатий ольвийцев к древнегреческой истории. Наташа видела, что парня просто начинают ненавидеть. Хотя многое из того, что он торопился сказать, было истинной правдой. Но они, если честно, собирались сюда вовсе не за тем, чтобы открыть кусочки пусть и очень древней, но обычной жизни. Это был остров их души, это было убежище в суетном мире. Романтично, конечно, но кто сказал, что романтика — зло?
Граф надулся, тяжелым взглядом обвел собравшихся и произнес:
— Все. За работу. Двигаем землю от северного раскопа.
Ну скажите, можно после этого полюбить Виктора?.
ЯЗВА
Дом Венцеля был самым заметным в городке. И не потому, что самый большой, — у предгориспол-кома куда больше. Дом Венцеля был самым ухоженным, а еще его отличало то, что чеховцы видели только в кино, — европейская аккуратность: подстриженные газоны, кусты роз, клумбы и невысокий белый заборчик.
Юм птицей перелетел через этот заборчик и открыл калитку изнутри.
— Заходим, заходим, — командовал он.
Ребята шумно и весело вкатились во двор, но тут как-то подрастерялись. Из дома доносилась музыка. Вернее, это была не совсем музыка. Кто-то неумело пытался играть гаммы. Окна светились розовым, двигались внутри смутные тени. Словом, ребята засмотрелись. Но Юм уже подошел к двери и стукнул кулаком.
— А ну, отвалите все пока, — приказал он. — Ванечка, иди сюда.
Ванечка все еще держался за живот, но пытался улыбаться.
Целков спрятался за колонной, Грузин просто прижался к стене, а Склиф попятился и упал на клумбу. Только Мент остался рядом с Юмом.
Дверь открыла сухая седая дама в мохеровой кофте. Улыбнулась и поздоровалась:
— Слушаю вас.
— Доктор дома? — выступил вперед Юм. — У моего друга живот болит.
Дама не открывала дверь. Она покачала головой:
— Мой муж гинеколог. Это немного другая область, — мягко улыбнулась она. — Извините. Вам бы в поликлинику...
— Ага, друг пусть помирает, — загрустил Юм.
И тут за спиной дамы показалась лысая голова
Венцеля.
— Что там? В чем дело, товарищи?
Дама слегка отступила, и Мент тут же шагнул в дом.
— Друг у меня заболел, — сказал Юм, втаскивая в дом Ванечку.
— Но я же вам сказала... — развела руками дама.
— Подожди, Ниночка, сейчас разберемся, — заулыбался Венцель. — Ну-ка ведите молодого человека сюда. Вот, на диван прилягте. Вас как зовут?
— Ну, начинается! Анкету тебе составить? — сузил глаза Юм.
У него глаза и так были — корейские щелочки, но, когда он злился, они превращались в еле заметные черные черточки.
— Ничего-ничего! Простите. — Венцель помог уложить Ванечку на диван.
Мент закрыл дверь и прислонился к ней спиной.
Венцель попросил Ванечку поднять рубашку. Тот поднял, а там — иконостас прямо: церкви, змеи, звезды, ножи и красотки.
Венцель все еще улыбался. Он стал теплыми, мягкими пальцами прощупывать Ванечкин живот.
Видно, Юму это уже надоело. Он сел за стол, потянулся за пепельницей — такая большая хрустальная пепельница, — и как бы случайно смахнул ее на пол. Пепельница не разбилась. Только громко брякнула. Музыка наверху смолкла.
— Ох, блин, — наклонился за пепельницей Юм. — Железная, что ли?
И он со всего размаху запустил пепельницу в дверь — Мент еле успел уклоняться. Отпрыгнул в сторону, осыпанный осколками.
— Нет, не железная, — сказал Юм. — Стеклянная.
Ванечка застонал. Видно, Венцель с перепугу слишком сильно надавил на живот.
— Не надо, пожалуйста, — попросил врач. — Дайте мне осмотреть вашего товарища.
Юм медленно повернул к нему голову. Глаз нет.
— Ты что мне сказал, жидяра? Я тебя что-то спрашивал?
— Нет, вы ничего не спрашивали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101