— У себя на огороде нашел...
Да, сюда не приходят с пустыми руками...
* * *
Поздно вечером мы с Нонной сидим в комнатенке дежурного администратора гостиницы, ожидая связи с Москвой. Москву заказала я. Захотелось позвонить домой, услышать родные голоса, узнать новости. Нонна «дежурит» у телефона со мной за компанию.
— А ты не позвонишь домой?
— Зачем?
— Ну, просто узнать, что там произошло в твое отсутствие.
— Что там могло произойти? Сева работает, Славка учится...
— Ну, сообщить, что ты жива-здорова...
— В этом никто не сомневается.
— Ну, как там пес...
— А пес с ними.
Получается невольный каламбур. Мы смеемся. Смех у Нонны прежний, знакомый мне с детства,— размягченный какой-то, легкий.
Мы сидим на клеенчатом диване. В круглой железной печке потрескивают дрова. Парнишка студенческого вида умоляет дежурную устроить его где-нибудь на ночь — хоть «на дверном крючке», говорит он. Некто с чайником спрашивает, где титан. Толстуха уборщица греет спину, прислонясь к железной печке, и почему-то вдруг вспоминает войну. Как работала кашеваром в полевой кухне. Солдаты ее любили, не хотели отпускать. «Не уезжай, мы тебя замуж выдадим».— «А ну вас! Все вы с женками, с ребен-ками!»
— Теперь одна живу. Вчера картошку в яму заложила. Ой, хороша! Яма сухая, на дне лапы еловые, солома. Картошка одна к одной, до весны пролежит дак!..
— А мой мне буханки дарил,— рассказывает почему-то дежурная.— Мы после войны в колхозе жили. Как тяжело приходилось, милые! Шесть кило муки давали в месяц на человека. Мать мох натрет да сварит супец, баланду жиденькую. А тут буханка! Он трактористом работал, им хлеб выдавали. Так буханками, милые, и завлек. Свадьбу сыграли. Колхоз свадьбу сделал на свои деньги. А потом мальчик родился. Сейчас пятеро. Как мальчик родился, я своего с трактора сняла. Он по колхозам мандрует, а я, как морячка, одна сиди?! Сняла. Пошел в милицию. Так в милиции и остался-дак ну...
Только Нонна почему-то о себе не рассказывает. Ни о себе, ни о сыне, ни о муже. Охотней всего она говорит о собаке.
* * *
Нерон — красавец. Не просто красавец, а дипломированный, на выставке получил медаль за красоту. Это очень общительный, обидчивый пес. С ним надо разговаривать. С ним или о нем — все равно. Он любит внимание. «Не правда ли, он милашка? Красавец? Нет, вы когда-нибудь видели такую собаку? Ну, что, Нероша? Что ты говоришь? Я тебя не понимаю! Хороший, умный Нероша...» Он не любит одиночества. Ходит за хозяевами из комнаты в комнату. Набросят ему для тепла черную кофту на спину, и он в ней ходит, волоча ее на себе.
Когда обидится — плачет. Спит, смешно распластавшись, расстелив по полу свои мягкие, словно пришитые, уши. Любит гулять. Он выскакивает за дверь со звонким лаем и беспокоит соседей. Нонна дает ему в зубы бутерброд, прежде чем открыть дверь на лестницу, и тогда он выбегает безмолвно, с куском хлеба в зубах.
Утром он, соблюдая табель о рангах, здоровается сначала с хозяевами, а потом и со мной — лижет мне руку и подает свою мохнатую, как у львенка, лапу.
Как всегда, погасив свет, мы с Нонной долго не засыпаем. Посвечивает во тьме огонек сигареты.
— Нерон у нас недавно,— говорит Нонна.— Хороший пес. Но болезненный. То уши болят, то живот. Неженка. Избалованный. Старые хозяева его избаловали. И знаепгь, что меня удивляет? Он их быстро забыл. Огорчительно быстро. Они на нашей улице живут, а он мимо своего бывшего дома проходит — и хоть бы хны.
Какой-то не собачий характер. Я ему этого где-то в душе не прощаю... Жулька был не такой. Очень верный, преданный пес. Тоже спаниель. Он у нас четыре года жил. Потом заболел и умер. Мучился, бедняжка, страшенно. Сам мучится, а мне руку лижет — утешает меня... Сева и Славка полюбили Нерона, даже рады, что он прошлое легко забыл. А я не могу. Я Жульку забыть не могу. Наверно, она у меня в характере, собачья верность...
— Ну, и зачем было брать новую? Разве нельзя без собаки?..
Нонна долго молчит. В темноте мне не видно ее лица, только золотой огонек сигареты.
— Наверно, нельзя,— говорит она после долгого молча ния.— Когда приходишь домой, хочется, чтобы кто-то встречал с радостью. Никто так не радовался мне, как Жулька! И каждый раз такая бескорыстная, искренняя радость! Когда к этому привыкнешь, трудно потом без этого. Вот так-то, подруга...
* * *
Эта часть музея помещается в бывшем гараже. Прилу-кин открывает ключом большой амбарный замок на деревянной двери, и мы входим в обширное помещение. Предметы, хранящиеся здесь, нуждаются в пояснениях.
Узкая, как пирога, лодка-долбянка, лесная борона, олонецкая полевая суковатка и соха подсечная, хомуты, долбленые бочки, олонецкая бричка-двуколка, маслобойка бондарная, прялки...
И тут же дверь камеры из олонецкой пересыльной тюрьмы, с «глазком», и могильная плита богатого купчика с заковыристо-цветистой надписью, обращенной к потомкам. Холщовые крестьянские одежды висят на распорках, как огородные чучела.
— Все пропадет, если вскоре не переселимся,— говорит Прилукин.— Вы же понимаете, нужен температурный режим. А это гараж. Сарай по сути. Тут и влажность, и сухость — все во вред. А если пожар? — Он смотрит на меня поверх очков округлившимся от ужаса взглядом.— Страшно подумать!.. Они на это ссылаются. Музейные деятели. Из Петрозаводска, из Ленинграда. Когда что-то выпрашивают. «Отдайте нам, у вас все равно пропадет».— «Как это пропадет? — Прилукин опять грозно смотрит на меня поверх очков.— То есть как это так «пропадет»? Мы не допустим, чтобы такие народные ценности пропали!» Это я им говорю, а сам думаю — и пропадет!
И ничего не сделаешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34