Если с помещением не поторопятся...
— Так ничего и не дали никому? — спрашиваю я.
— Ленинградцам кое-что дам. Не могу отказать. К тому же соблазн большой — Ленинград! Сколько людей увидит! А своим, петрозаводским, ничего не дам,— говорит он твердо.— Пусть сами потрудятся, поездят, поищут. А то, знаете, как на базар с лукошком...
В тесном запаснике вписывает что-то в книгу пожилой человек. Прилукин знакомит нас.
— Мой помощник. А раньше мы с женой вдвоем работали. У меня жена чуде-е-есная женщина... Елизавета Ивановна. И дочка помогала, Любочка. Мы, собственно, и собрали все. И что вы думаете? Нашлись люди. Обвинили в семейственности. Предложили жене из музея уйти. За месяц до пенсии. Да...
Взгляд Прилукина скользит по полкам, заставленным туесами, самоварами. Он достает икону.
— Вот эту я посылал в Ленинград. Они мне ее реставрировали. Расписку брал. А то бы не вернули... Вы понимаете в иконах? Хорошо понимаете?..
Не знаю, насколько я разбираюсь в иконах, но вполне достаточно для того, чтобы оценить этот прекрасный примитив пятнадцатого века. Сюжет иконы «Рождество Христово». В центре Христос-младенец в яслях, тут же головы овцы и коровы, а вокруг, по черному полю, яркие картинки на тему «Христос-дитя», женские фигурки в красном с подписью под каждой: «дьва», «баба»...
Простодушие роднит эту библейскую живопись с картинами Пиросмани, и чёрный поблескивающий лаком фон напоминает клеёнку.
Я еще любуюсь иконой, когда Прилукин протягивает мне резную деревянную икону — «Распятие Христа».
— Обратите внимание,— говорит он мне.— У Христа раздвоенная карельская борода. У карелов и Христос — карел... Извините,— спохватывается он вдруг.— Я должен позвонить в Видлицу!..
Он снимает телефонную трубку:
— Видлица? Предсельсовета дайте мне. Прилукин из музея. Здравствуйте. Сигнализирую вам не в первый раз. Насчет крыши, да. В камере смертников. Провалилась крыша. Если не починят — погибнет памятник войны. Как так «некому»? В школу обратитесь. Там учитель по ручному труду и ребята все сделают...
— Обещает,— вздыхает Прилукин, положив трубку.— Придется съездить туда, проследить самому. А то ведь все пропадет! Разве можно допустить, чтобы это продало? В деревне Большие Горы Видлицкого сельсовета в годы войны концлагерь был, и в ледник сажали наших военнопленных перед расстрелом. Это была камера смертников. Мы из стен ледника два среза взяли для музея. Вот...
Прилукин достает с полки что-то тяжелое, завернутое в кумачовое полотнище.
Это кусок соснового бревна. Часть его зачищена, и отчетливо видна торопливая карандашная надпись: «Здесь расстреляны финнами три человека военнопленных. Липи-на Николая Григорьевича, г. Новосибирск, улица Лепская д. 20 расстреляли вместе с Корниловым 24/111-42 г. за побег из лагеря»...
— Кто-нибудь писал по этому адресу?
— Говорят, писали. Но ответа не пришло. Попробуйте, напишите еще...
Я переписываю адрес к себе в блокнот. Переписываю с сохранением орфографии. Ошибки странные — «здез», «побек». Видно, писал не русский человек. Фамилию свою он не успел написать или не счел нужным. Но вписал себя в число расстрелянных, с Липииым и Корниловым. Да, несомненно, он и был третьим. И если у тех была еще надежда, что кто-то о них сообщит близким, то у него, последнего в камере смертников, такой надежды не было. И наверно, он подумал: «К чему?»
А кто были те двое? Корнилов и Липин? Во всяком случае, волевые, сильные духом люди. Люди, не сломленные врагом, замыслившие и осуществившие побег из концлагеря. Люди, мечтавшие пробиться к своим любой ценой. Даже ценой жизни!..
С этой минуты я думаю только о них. Об их судьбе. О последних часах, когда двоих увели, а третий спешил выполнить их просьбу и записал на сосновом срезе их имена. А потом увели и его...
Карандашная запись из камеры смертников заслонила для меня все виденное доселе. Все восхищавшее и пленявшее меня до сих пор. Из музейного мира она возвратила меня в живую жизнь, где в далекой Сибири, может быть, все еще плачет мать или вдова. Та, для которой ледник столько лет берег торопливые предсмертные строки.
* *
Последний день в Олонце. Последний вечер. Я провожу его в гостях у Прилукиных. Елизавета Ивановна собирает на стол «что бог послал». Конечно, грибы. И рябиновая самодельная настойка — «от гипертонии очень помогает». И селедка.
— Ай, какая селедка! Какая вещь! — выпивает, стонет Николай Григорьевич, как давеча в музее показывая мне кружево.— Ай, какая чуде-е-есная вещь!
Как будто не он меня, а я его угощаю. Елизавета Ивановна, румяная, с живостью в темных больших глазах, подливает мне рябиновой. В рюмке плавают две оранжевые ягоды.
— Ай, какая чудесная вещь! — стонет Прилукин. Он слегка захмелел, и Елизавете Ивановне кажется, что говорит он много лишнего.
Она то и дело с улыбкой приговаривает:
— Уж вы простите его! Простите его!..
— Сорок лет деятельности,— говорит Николай Григорьевич.— Пятнадцать лет на партийной работе... Кем только не был! В двадцать девятом — завклубом в Туксе, потом в Петрозаводске заведовал деревенским отделом публичной библиотеки... Работал инспектором гороно, редактором карельского фольклора, потом в армии на партийной работе, потом десять лет пропагандистом в райкоме партии. И вот десять лет в музее. И тут, как говорится, нашел себя!.. Поздно нашел. Сил уже нет, здоровья нет. И смены нет. Не подготовил смену. Это моя вина! Увлекся и все делал сам, все сам! А теперь — случись что — на кого оставлю? Зарплата небольшая, да и дело не в ней. Нужен энтузиаст. Продолжатель... Новый дядя Музей!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34