)
Докторов (так же сдержанно). Дети есть?
Инженер (все больше настораживаясь). Есть... Один!..
Докторов (так же). Ваша семья сможет обойтись без вас?.. Мы хотим вас командировать в другой город...
Инженер (нервно). Надолго?..
Докторов (невозмутимо). На три дня. В Уварово.
Инженер (переживший уже в душе длительную разлуку с женой и сыном). Могу! А когда надо ехать?
Докторов (невозмутимо). Лучше всего завтра... Но если вы человек медлительный, нерасторопный, то можно и послезавтра...
Инженер (со счастливой готовностью). Я могу сегодня!..
Прошло много времени, и дождь все лил за окном, когда Докторов вдруг обратился ко мне:
— Что-то у нас с вами ничего не получается...
И — без всякого перехода — к «народу», сидящему поодаль со своими неснятыми вопросами:
— Лет пятнадцать тому назад она написала книжку о Воскресенске. И меня там вывела в виде карикатуры...
Возможно, прочтя эти записки, Николай Иванович опять найдет в них карикатуру на себя. Что же сделаешь! Кабинет директора в десять утра — не лучшее место для задушевных бесед. Я была в этом кабинете только зрителем и видела Докторова таким, каким он хотел выглядеть. И таким изобразила его здесь, допуская, что в жизни этот человек совсем иной.
На мои вопросы он ответил кратко и сдержанно. Ответы его были определенны, категоричны. Если вопрос требовал ответа более пространного, Докторов говорил, что, пожалуй, отвечать на него не станет. В завершение сказал, что книг — кроме технической литературы — не читает, свободен бывает, только уйдя в отпуск. Ну, а в отпуске полагается отдых. По Конституции...
Я задумала эти записки как некий альбом, в котором портреты людей будут соседствовать с портретами деревьев и просто пейзажем.
Как в папке Юричева.
Мне кажется, что соседство с деревьями здесь столь же естественно, как наше соседство с ними в жизни.
Хорошо сказано об этом у Рильке: «...он значил больше, чем дерево, но он значил много, потому что дерево много значило...»
У меня есть знакомые среди деревьев. Старик Дуб в Харькове, с цементной пломбой в дупле ствола. И не златая цепь на Дубе том, а железная, в брезентовом футляре, похожем на шланг. Она связывает верхние ответвления, чтоб они не сломались. Гигантская чага сидит на середине ствола, как улитка.
Этот Дуб — он как целая дубовая роща, спаянная одним стволом, растущая от него,— иногда почти параллельно земле. Какие извивы бывших ветвей,— теперь это уже не ветви, а боковые стволы! По ним можно узнать извивы, изгибы судьбы этого дерева в его молодости, когда оно было еще податливо влиянию климата, ветра, их капризам. Дерево это я помню с детства, когда играла в его тени, собирая упавшие коричневые желуди в тюбетейках. Недавно, приехав в Харьков, я увидела под знакомым Дубом металлическую табличку:
«ПАМЯТНИК ПРИРОДЫ
ДУБ ЧЕРЕШЧАТЫЙ
ВОЗРАСТ 285 ЛЕТ
ДИАМЕТР 126 СМ
ВЫСОТА 17,2 М
ОХРАНЯЕТСЯ ЗАКОНОМ».
Платан на набережной Ялты и Платан в Одессе, возле оперного театра. И Кривая Сосна в Дубултах... И те два молодые деревца, видимо липы, стоявшие в лугах за Лиелупе, такие дружные под ненастьем и солнцем Прибалтики. Одно стало чахнуть в прошлом году. И недавно я обнаружила, что за рекой стало пусто,— погибли оба.
Мы приезжаем к знакомым деревьям и, недосчитавшись иного, испытываем какую-то внезапную пустоту, какое-то разочарование души.
К лесничему, Павлу Яковлевичу Ямашеву, я прихожу, как приходят поговорить про общих знакомых. Каждый знает о них что-то свое, известное только ему
Павел Яковлевич знает нумерацию лесных обходов и просек. Но он не знает, что просека, ведущая от поселка к усадьбе Дубки, называется просекой Первой Любви. Это неширокая длинная просека, нарезанная против большой березы, тенистая, с кустами бузины. Она уводит далеко, но береза эта, озаренная солнцем или погасшая, все видна вдали, сколько бы ты ни шел. Как и первая любовь... Не знает Лесничий и о Россетовской поляне. Так назвали мы веселую лесную поляну, справа от дЪроги, ведущей в Спасское. Эта поляна словно создана для пикников. Не здесь ли устраивала их когда-то Александра Осиповна Смирнова-Россет, владелица Спасского? Этой остроумной женщине, приятельнице Пушкина и Гоголя, немало посвящено стихов и посланий. Пожалуй, лучше всех выразил общее чувство к ней Лермонтов:
Без Вас хочу сказать Вам много, При Вас я слушать Вас хочу..
А жена Пушкина ревниво замечала мужу: «С ней тебе весело, ты смеешься. А со мной ты зеваешь...»
Вряд ли кому другому удалось бы затащить сюда Гоголя. В то время он был уже болезнен и нелюдим. Второй том «Мертвых душ» подвигался плохо, работа не ладилась. Она стала уже каким-то наваждением, божьей карой. А когда-то была праздником. И он до слез хохотал, читая вслух самому себе страницы о Чичикове и Коробочке... И от радости вскидывал в присядке длинные ноги, разгоняя кровь...
Александра Осиповна писала Гоголю: «Вас привезут ко мне в 70 верст от Москвы в такую мирную глушь, в такие бесконечные поля, где, кроме миллионов сенных скирд, песни жаворонка и деревенской церкви, вы ничего не увидите и не услышите...
Обедня будет всякий день, потому что церковь села Константинова напротив, через паром только перейти, и священник препорядочный человек...»
* *
Гоголь приехал сюда в конце июня. Здесь он продолжал работу над «Мертвыми душами», семь глав из которых уже было написано. Он спешил закончить второй том, избавиться от тяготившей его работы. Вот что пишет Смирнова-Россет об этих днях:
«Гоголю две комнатки во флигеле окнами в сад. В одной он спал, в другой работал... Вставал в 5... Шел прямо в сад. Возвращался к 8 часам, тогда подавали кофе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34