Основал народный крестьянский хор, который славился на всю округу и выступал в Бронницах, в Рамен-ском, даже в Москве. Покровский был не только руководителем хора. Он сам прекрасно играл на скрипке. Однажды, аккомпанируя солистке, он вздрогнул от ее неверной ноты. Струна порвалась и повредила глаз. Все помнят Покровского с черной повязкой на глазу, которую он никогда не снимал.
Удалось мне увидеть и его фотографию. Небольшого роста, плечистый, волосы зачесаны назад, открывают высокий лоб. Он стоит среди учеников,— может быть тех самых, с которыми сажал лес... И другая фотография — Покровский в гробу. Умер он в сороковом году. Был он тогда уже глубоким стариком, но работу в хоре не оставил и в тот день спешил на спевку...
За шкафом у замдиректора бетонного завода Якова Николаевича Покровского, обернутые в белую материю, висят скрипки отца.
— Берегу их,— говорит Яков Николаевич.
Я знаю, что сам он человек музыкальный. Что-то есть в нем сразу к себе располагающее. Мягкая ли улыбка или некоторое смущение, вызванное моим приходом. Вернее — темой, меня интересующей.
— Нет, дневников отца не осталось,— говорит он.— Вот скрипки берегу, как память... Вряд ли он их вел, дневники... По ночам тетрадки проверял, ноты переписывал. Без дела его не помню... Часы тоже умел чинить. Ему со всех деревень носили — с клопами, тараканами... Он их в сенях чинил. Каких только часов не было,— в любых разберется. Глядишь — пошли!.. Да, этот лес отец сажал. С учениками. Они и лекарственны травы собирали для Кривякинской больницы. Валериановый корень, чернику, ландыш... А для железнодорожников — семена акации... Иногда думаю — когда он все успевал? Он ведь еще и картины писал. Маслом. Он цветы писал. И нас, детей своих, тоже... А то придет мужик, просит, чтобы отец его нарисовал: «Болею чтой-то... Скоро, видать, помру. Пущай память останется»...
Во многих домах в селе Константинове, да и в Чемоду-рове тоже, долго висели эти портреты — крестьяне ценили их за сходство.
Надо бы поискать! Возможно, где-нибудь и найдутся еще портреты, писанные с константиновских мужиков... Теперь людей этих нет на земле, как нет и художника, их рисовавшего. Но добрая память о нем осталась. И широко, высоко разрослись лиственницы и ели, шестьдесят лет назад посаженные тут учителем Покровским с учениками.
Задуманные визиты не стоит откладывать. Можно и опоздать. Тем более к старикам.
Не стало Воскресенского поэта-частушечника Постникова, просившего хоронить его с баяном.
Не стало медсестры Зои Николаевны и соседа нашего, Никольского, человека еще не старого, инвалида войны, отца обширного семейства, которое все росло и лепилось под его скромной кровлей...
Он был уже на пенсии и все дни проводил, лежа под своим «Запорожцем» с ручным управлением, ковыряясь в нем,— «Запорожец» трижды на нашей памяти попадал в аварию и тоже был инвалид. Никольский ездил на нем в дальний Барановский лес за грибами. Отправлялся он туда рано, примерно в пять утра нас будил судорожный спазматический кашель мотора, который никак не заводился...
В Барановский лес ездят за белыми грибами. В нашем лесу их мало. И по лености своей мы обходимся подосиновиками, подберезовиками и маслятами. Этих у нас изобилие, и, погуляв часок-другой, можно запросто набрать грибов на обед.
Когда, вооружась заветными палками и кошелками, спрятав ножик, чтобы не распугать грибную команду, мы направлялись из калитки в сторону леса в десятом часу утра, Никольский добродушно говорил:
— Ну, ваши-то еще есть!..
Он был добрый сосед. Наверно, про таких сложена поговорка — ближний сосед дороже дальней родни.
Он был из тех, кто всегда готов прийти на помощь. Себя он не берег. И на совет поберечь себя — уж за месяц какой-то до своей смерти — отвечал:
— Что я, кспонат,— смотреть на меня?..
На земле после него осталось три дочери, два сына, много маленьких внучев. Во дворе на веревке сушатся детские трусики, похожие на пестрые флажки.
Вдова Никольского, Екатерина Михайловна, ездит на кладбище к мужу и подолгу там сидит, глядя на фотографию, переснятую с его паспорта,— других в доме не оказалось.
Вернувшись, она говорит как будто с недоумением:
— Сколько умерло, а никто не рассказал — как они там?..
И, помолчав, вслух, но словно сама с собой:
— Сидишь-сидишь над могилкой, а он ничего не скажет!..
Не стало и моего отца Анатолия Ильича. Воскресенцы его поминают добром. Он был врач по призванию. Видел не только болезнь, но и человека. Говорил, давая совет меньше пить или покончить с курением:
— Послушайтесь старого доктора... Выйдя на пенсию, он лечил друзей, соседей, знакомых
и всех, кто к нему обращался за помощью. Естественно, лечил безвозмездно. Наградой ему было то, что людям делалось легче.
Недавно умер наш московский сосед, столяр Константин Михайлович, живший в нашем доме. Умирал он долго, мучительно. От той же болезни, которая погубила отца. Незадолго до своей смерти он сказал жене:
— Был бы жив старик, он бы мне умереть не дал... Велика была вера его в моего отца, если даже собственной смертью он ее не нарушил.
Завидная участь врача!..
Бабушка Даша, воспитавшая сирот учителя Покровского, старуха живая, шустрая. В нашем городе любят это слово. И кондукторы в автобусе покрикивают:
— Пошустрей, товарищи! Пошустрей!
Бабушка Даша — существо сказочное. В белом платочке, из-под которого смотрят веселые карие глаза. И хотя ей под восемьдесят, своих зубов полон еще рот. Правда, частокол их кое-где проломан, но все же свой частокол.
Живет бабушка Даша в Спасском, возле пионерского лагеря, разместившегося в бывшем имении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34