Боялась, не сдаст биологию — но и ту сдала на пятерку.
Но все равно Люся артистка. Артистка по природе. К нам она приходит неожиданно, исчезает надолго, поздравительные открытки пишет возвышенным стилем... Пишет их моей дочке — они с Люсей подруги — и в конце каждой передает привет «т. Инне». Т. Инна — это тетя Инна. Как и все, кто с детской поры бывает у нас, Люся зовет меня «тетей».
Я люблю, когда она приходит к нам. На смуглом румяном лице сияют глаза, блестят зубы. Она приходит оживленная еще тем, как смотрели на нее только что в метро и на улице, когда она шла сюда к нам — с цветами... Она полна собой и, даже когда внимательно слушает, продолжает думать о чем-то своем. Может быть, это широко поставленные глаза придают ее лицу выражение отрешенности...
Было время, она сама сочиняла песни.
Только помню, что простились где-то И что много было там людей...
В песне было все, как в жизни:
И с тобой не ссорились мы вовсе, Просто я сама ушла домой. А потом уже пришло известье, Будто ты уехал, дорогой...
Мальчишки влюблялись в нее. Скольких она заставила страдать с жестокостью молодости, а сама все скучала по тому, кто уехал не простившись. Потом первая любовь прошла, и песни она пела уже чужие — с пластинок... Про чужую любовь.
Сейчас ей двадцать один год. Она учится в мединституте и говорит, что будет психиатром. В праздники и по воскресеньям она дежурит в больнице, где до института работала медсестрой. В праздники платят по двойной ставке. И она дежурит, чтобы помочь матери,— без отца приходится туговато. Вовка в армии, а Саша и Таня школьники...
— Вот так, тетя Инна, и проходят лучшие годы — без праздников и воскресений,— говорит она и вздыхает. А глаза смеются, зубы блестят. Артистка! И весь вид ее говорит — что мне праздники? Для меня каждый день — праздник!..
Помню их разговор. Люси с моей дочкой. Люся тогда только закончила медучилище.
— И каждый, как узнает, что прописали уколы, обязательно спрашивает: «Куда будете колоть?»
— Ну, а ты что?
— А я говорю: «В то место, где спина утрачивает свое благородное звучание»...
Она может не появляться у нас полтора месяца, вдруг позвонить, чтобы узнать фамилию венгерского композитора из семи букв, после чего снова исчезнуть на месяц...
Это — мое. Легко уступив Соломонию Сабурову любителям исторического жанра с примесью детектива, ревниво берегу для себя милые моему сердцу образы. И уже смутно живет во мне предощущение рассказа. Приближается час исполнения новой работы, доселе невидимо шедшей в моем сознании.
«Без праздников и воскресений». Рассказ.
Есть два вида познания нового в литературе — открытие (находка!) и исследование. Меня больше интересует исследование. Отсюда мой интерес к старым знакомствам, долгим дружбам, когда вся жизнь человека проходит перед глазами, все перемены внешности и психики — налицо. Известны и причины этих перемен в характере, психологии.
Такой род познания жизни я отношу к исследованию. Тогда как встреча с новым — людьми, местностью, нравами — это всегда открытие. В открытии для пишущего свежесть восприятия извиняет и восполняет некоторую — неизбежную при взгляде извне — поверхностность.
В детстве человек интересуется окружающим миром. В юности самим собой. В зрелости своей родословной.
Интерес к своей родословной — это тоже интерес к самому себе, но шире. Интерес, включающий в понимание себя весь мир. В возрасте от тридцати до сорока лет человек становится самим собой в наиболее полной, совершенной мере.
Он становится всечеловечным и понимает всечело-вечное.
Он может понять сына, отца и деда.
Для любви знание предмета обязательно. Могла ли я в детстве сказать, что люблю лес?.. Лес для меня, в отличие от поля, степи, был понятием далеким, нереальным. Лес был сказочным персонажем, таким же, как его обитатели — Серый Волк и Лиса Патрикеевна. Когда мне читали Некрасова:
Плакала Саша, как лес вырубали, Ей и теперь его жалко до слез...—
я жалела не лес, а плачущую Сашу...
Много лет спустя в нашем краю решили расширить лесную дорогу. Для этого пришлось свалить множество прекрасных сосен, берез и елей и уничтожить вековую, натоптанную многими поколеньями, тропу...
Тут я сама готова была плакать, как плакала некогда Саша. Деревья вдоль тропы стояли рослые, сильные, достигшие мощи, какой достигает дерево, растущее на свободе, на свету. Тропа, утоптанная до каменной твердости, бежала вдоль лесной дороги, выводила на поляны, пряталась под темными шатрами елей и вновь выбегала на свет, к соснам, с их красными на вечернем солнце стволами...
Теперь тропы нет. Погибли деревья. Погиб и старый мостик над круглым водостоком, в котором, как в перевернутом бинокле, был виден дальний пейзаж — поле и домик за рекой. Неприступно стоит лес по сторонам асфальта. Одинокий путник идет по обочине, опасливо сторонясь летящих, слепящих в темноте машин.
Асфальт — для них. Тропа была для нас.
Нескоро натопчем новую тропу...
...Темная пора предзимья. Окончены все работы осени — ветры ее, туманы и сушь бабьего лета. Все готово к зиме. Все ждет снега. А он, глядишь, и выпадет ночью. И, проснувшись, увидим, что все бело.
В снежную зиму хорошо в Воскресенске. Сугроб возле дома высокий, плотный. Дорожка в снегу прорублена от калитки до крыльца, от крыльца к сараю. Верхушки молодых яблонь кажутся кустиками. За заборами, как будто ставшими еще ниже, дворы соседей. Их летом скрытая от глаз жизнь обнажилась вместе с обнаженными садами. От заборов ложатся на снег косые стрельчатые тени.
Но для наших глаз и зимой отовсюду проступает лето. О нем напоминают сухие мальвы у крыльца и торчащие над снегом колотушки многолетних маков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34