— А я люблю нарциссы,— сказала Тамара.— Ну и пусть торжественны. Или это сейчас не модно? Модно все простенькое? Интимное? Вроде печеной картошки...
— При чем тут картошка? — Люка чуть заметно повела плечом.— Вы просто не в духе, детка...
Она не привыкла, чтобы ей возражали.
— А вы куда собираетесь летом? — спросила Люка, чтобы переменить тему.
— В Донбасс.
— Нет, серьезно.
Эшелоны с углем, дымящие трубы, раскаленный воздух. Когда поезд шел мимо, курортники закрывали плотней и завешивали шторками окна, чтобы не налетел уголь. Казалось, и поезд ускорял ход, спеша миновать этот промышленный район.
— Хочу в Донбасс,— сказала Тамара.— Что вы знаете о Донбассе? Там есть поселок Полыновка. Весь розовый. Три улицы. А вокруг степь. И суслики. У сусликов норки. Как будто в землю был забит колышек и его вынули.
— Не отказаться ли нам от Варны? — сказала Люка.— Боюсь, что там нет сусликов.
Она шутила. И Тамара шутила. Но у Тамары от этой шутки сжималось горло. Она каждый день перечитывала письмо Ольги Бородиной. Про Стаха в нем не было ни слова. Но все письмо было о нем. О поселке, где он жил. О людях, с которыми вместе работал. И на штампе было четко: «Полыновка». Значит, это было не только в мечтах, но и на карте. Туда ходили поезда, и в кассе можно было купить билет.
Луховицкий наседал на Олега:
— Я так и напишу: «Кибернетика — это приговор -посредственности». Но не будет ли это чересчур категорично?
Олег раскачивался на стуле. Это была одна из привычек, от которых Тамара никак не могла его отучить.
— Зачем вы пишете, что возможности кибернетической машины ограничены? — говорил он, глядя в рукопись Луховицкого через плечо и продолжая раскачиваться.— Это верно лишь в том случае, если считать ограниченными возможности человека, его мозга. Ведь кибернетическая машина создана человеческим умом. И если границы его возможностей неопределимы,— а я думаю, что это так,— то неопределимы и возможности его созданий...
Луховицкий был слишком неравноценным противником, чтобы спор с ним мог стать интересным. В теннис такие, как он, никогда не играют у сетки. Они «качают», выматывая партнера вялой игрой.
— Когда-нибудь я напишу рассказ,— сказал Олег,— когда мне надоест наука и теннис. Рассказ о космическом корабле, посланном в сторону планеты Венера. Как он затерялся в пути и никто не знал о его судьбе,— сгорел он или достиг цели. И вдруг англичане приняли сигнал космического корабля. Это, приблизившись к Венере, вновь заработали датчики. Но расшифровать сигналы могли только у нас,— космический корабль «говорил» по-русски.
— Давайте писать вместе,— сказал Луховицкий.
— Согласен. Когда мне надоест наука. Пока что она надоела только моей жене.
— Мне надоели формулы,— сказала Тамара.— Отвлеченные понятия и бесконечно малые величины. Я их ненавижу с детства.
— Не капризничай. То, что ты пьешь сейчас, тоже имеет формулу. От иных формул зависит жизнь и смерть человечества.
— Тем более я ненавижу их,— сказала Тамара.— Хорошо, что ты запираешь их в сейф, уходя с работы. Я их боюсь.
— Не бойся,— улыбнулся Олег,— они в надежных руках.
— Неужели когда-нибудь свершится это безумие,— спросил Луховицкий,— атомная война?
— Это зависит не от формул,— сказал Олег.— Это зависит от людей. От нас с вами и от таких, как мы. От любви к детям и внукам. Войну могут начать только бездетные.
— Вы нас обижаете,— сказал Луховицкий.— У нас нет детей...
За столом говорили о художниках. О выставке работ молодого ленинградца, имевшей успех и вызвавшей много споров. Люка говорила, что он совсем не чувствует цвета.
Потом заговорили об авиации,— Луховицкие собирались лететь в Софию самолетом. Олег вспомнил анекдот о Туполеве. О том, как он похвалил новую модель пассажирского лайнера и сказал: «Это царь-самолет». А потом помолчал и добавил: «Но так же, как царь-пушка не стреляет, этот царь-самолет не будет летать!»
Луховицкий, как всегда, рассказывал «истории». Тамаре запомнился рассказ о Юрии Олеше. У писателя был старый друг, его звали Филипп. Давно, еще до войны, в Одессе, они прочли в вечерней газете о том что в киевском зверинце лев едва не убил мальчика, притянув его когтями к клетке. Мальчика удалось спасти.
«Представляете, Филипп,— сказал Олеша, и его лицо вещуна с умными карими глазами озарилось вдохновением.— Мальчик вырастет. Станет юношей. И настанет день, когда возлюбленная спросит его: «Милый, откуда у тебя эти шрамы?» И он ответит ей: «Это следы когтей льва»...
За окном, в душном мареве, светилась огнями Москва. Она фосфоресцировала. Стены домов отдавали тепло.
«Милый, откуда у тебя эти шрамы?» — «Это следы когтей льва».
Милый, отчего у тебя дрожат руки? — Это след проклятой немецкой мины...
Луховицкие ушли поздно, но почему-то спать не хотелось. Она убрала со стола, вымыла посуду. Вспомнила, как Люка сказала, уходя: «А печеной картошкой я вас больше угощать не буду...»
Обиделась, должно быть. Ну и пусть. Мне надоели советы. Это тоже мещанство — боязнь показаться мещанкой, отстать от моды.
Когда-то ей очень хотелось иметь фотографию Хемингуэя. Ту, на которой он снят в Африке. С убитым львом.
Но потом она увидела эту фотографию во многих домах. У одних она стояла на столе. У других украшала стенку. У третьих — книжные полки. Хемингуэй со львом был такой же принадлежностью этих квартир, как торшер с большим колпаком, как журнальный столик с низкими креслами.
Это было мещанство тех, кто презирал мещанство ковриков и бумажных цветов.
Она вышла на балкон. Здесь было не намного свежей, чем в комнате.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56