едва ли такой тип (по многим причинам) мог сохраниться чистым, цельным, свободным от прибавлений. Видимо, оставило свои следы и milieu *, в каком обитала эта чуждая фигура, но еще больше следов истории, судеб первой христианской общины: задним числом тип искупителя наделили чертами, которые объясняются исключительно условиями войны и целями пропаганды. В странный нездоровый мир вводят нас евангелия - мир как в русском романе, где, будто сговорившись, встречаются отбросы общества, неврозы и "наивно-ребяческое" идиотство: в этом мире сам тип при любых обстоятельствах должен был упроститься', особенно первые ученики переводили это бытие неуловимых символов и непостижимостей на язык своей неотесанности, только так они могли что-то понять в нем; для них тип наличествовал только после того, как они вместили его в более известные им формы... Пророк, мессия, грядущий судия, учитель морали, чудотворец, Иоанн Креститель - вот сколько возможностей неверно воспринять сам тип... Не будем наконец недооценивать и proprium ** всякого, в особенности сектантского культа: почитание стирает в возлюбленном существе любые оригинальные, иной раз неприятно чужеродные черты и идиосинкразии; их попросту не замечают. Жаль, что рядом с этим интереснейшим decadent'ом не было своего Достоевского, я хочу сказать - жаль, что рядом не было никого, кто сумел бы воспринять волнующую прелесть такой смеси тонкости, болезненности и ребячливости. И последнее соображение: этот тип, будучи типом декадентским, мог на деле отличаться своебытным многообразием и противоречивостью,-такую возможность нельзя совершенно исключать. Тем не менее все говорит против нее: ведь как раз в таком случае предание, должно быть, необычайно точно и объективно запечатлело бы образ, у нас же есть основания предполагать обратное. Как бы то ни было, пропасть разделяет проповедующего на горах, озерах и лугах - это словно сам Будда (на почве, впрочем, отнюдь не индийской) - и агрессивного фанатика, смертельного врага жрецов и богословов, которого злоречивый Ренан возвеличил как le grand maitre en ironie ***. Сам я не сомневаюсь в том, что немало желчи (и даже esprit ****) перелилось на учителя из христианской пропаганды с ее возбужденностью,- всем ведь хорошо известна та бесцеремонность, с которой сектанты в целях самооправдания перекраивают своих назидателей. Когда для схваток с богословами потребовался драчливый, гневливый, скоро судящий, коварно изобретательный богослов, они сотворили себе "бога" по потребности своей: без колебаний они вложили в его уста самые неевангельские понятия, без которых нельзя было теперь и шагу ступить,- вроде "второго пришествия", "Страшного суда", всякого рода земных ожиданий и обетований...
* Среда (фр.). ** Непременное свойство (лат.). *** Великий мастер иронии (фр.). **** Острый ум, остроумие (фр.).
32
И еще раз повторю: я возражаю против того, чтобы вносить фанатика в тип искупителя; одно слово imperiex *, каким пользуется Ренан, уничтожает сам тип. "Благая весть" - она ведь как раз о том, что противоречий больше нет; царство небесное принадлежит детям-, вера, какая заявляет здесь о себе,- она не завоевана, она просто здесь, с начала, это как бы ребячливость, задержавшаяся в сфере духа. По крайней мере физиологи знают феномен запоздалого полового созревания с органическим недоразвитием, следствие дегенерации... Когда так веруют, то не злятся. не сердятся, не сопротивляются; эта вера не приносит "меч" - и не подозревает, сколько бы всего могла разделить. Эта вера не доказывается ни чудесами, ни наградами, ни обетованиями, тем более уж не "писанием", она всякий миг сама себе чудо, награда, доказательство. "царство божие". Эта вера и не формулируется - она живет, противясь формулам. Конечно, все случайное окружение, язык, запас впечатлений - определяет какой-то круг понятий: первоначальное христианство пользуется исключительно иудейско-семитическими понятиями (сюда относится еда и питье на вечере - понятия, которыми, как и всем иудейским, сильно злоупотребила церковь). Однако воздержимся от того, чтобы видеть здесь не просто знаки, семиотику, повод к сравнениям. а нечто большее. Никакое слово нельзя здесь понимать дословно - для нашего антиреалиста это непременное условие, иначе он вообще не сможет говорить. В Индии он пользовался бы понятиями санкхья , в Китае - понятиями Лао-цзе, да и не заметил бы разницы... При известной терпимости к собственной манере выражаться мы могли бы назвать Иисуса "вольнодумцем": ведь для него все прочное, устойчивое - ничто; слово убивает, и все твердое - убивает. "Жизнь" как понятие, нет, как опыт - ничего иного он не знает - противится в нем любым словам, формулам, законам, догматам, символам веры. Он говорит лишь о самом глубоком, внутреннем: "жизнью", или "истиной", или "светом", вот как он называет это глубоко внутреннее, а все прочее - вся действительность, вся природа, даже сам язык - наделено для него лишь ценностью знака, подобия... Мы не должны тут ошибиться, сколь бы велик ни был соблазн христианского - я хочу сказать церковного - предрассудка: подобная символика par excellence - она вне пределов религии, культовых понятий, вне пределов истории, естествознаний, опыта общения, любых знаний, всей политики, психологии, любых книг, всего искусства, и его "знание" это, по сути дела, знание "чистого простеца" (который не знает и того, что такие вещи вообще существуют на свете). О культуре он и не слыхал, так что ему и не приходится бороться против нее - он ее не отрицает... То же можно сказать и о государстве, обо всем гражданском обществе и распорядке, о труде, о войне - у него не было причин отрицать "мир", он и не подозревал о существовании такого церковного понятия - "мир".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26