Честный художник, если он хочет помочь партии, если уважает себя и общество, в своих произведениях говорит только правду. Иначе народ ему не поверит. А скажите, какое воздействие может оказать искусство на читателя или зрителя, если они ему не верят?
Тялкша. Почему не верят? Я вас не понимаю, товарищ Скирмонис. И вообще мы с вами не понимаем друг друга, товарищ Скирмонис.
Скирмонис. Прошу прощения, товарищ Тялкша, я вас еще чуть-чуть повращаю. Вот так. Благодарю вас.
Т я л к ш а. Да вращайте сколько вам угодно, товарищ Скирмонис. Ну что ты скажешь! Нос, подбородок, губы... Совсем мое лицо. Час не прошел — и портрет! Талант!
Скирмонис. Пока еще далеко до портрета — это только набросок.
Тялкша. Набросок? Интересная профессия. Интереснейшая профессия! Хм... О чем это мы с вами... А-а, вот, о неверии в искусство. Не согласен, категорически возражаю, товарищ Скирмонис, что хорошее произведение, пускай и не до конца отражающее действительность, как вы изволили выразиться, оставит человека труда равнодушным. Ерунда! Вот скажите, какую действительность отражает музыка? Что она утверждает или отрицает? Какие проблемы поднимает, какие обходит молчанием? Никаких, товарищ Скирмонис! Ничего не поднимает и ничего не отражает. Музыка — это музыка, и все. Искусство в себе, так сказать. Сидишь, слушаешь. Приятно, хорошо. Отдыхаешь, расслабляешься, настроение улучшаешь. Хорошо! Вам трудно себе представить, товарищ Скирмонис, насколько изнурительна руководящая работа. Совещания, заседания, съезды... И везде сидишь. В президиуме, на этих заседаниях, на приемах официальных гостей, я не говорю уже о рабочем кабинете, где тоже не к лицу скакать перед своей секретаршей или солидным посетителем. Каждый день по десять — двенадцать часов чистого сидения! Устаешь, тупеешь, превращаешься в какой-то тюфяк. Ни пить, ни кушать не хочешь. И вдруг — музыка! Вечером, после всех этих мероприятий. Ансамбль, солисты, капеллы. Пляшут, играют, поют. Освежающий бальзам. Да, да, бальзам, товарищ Скирмонис, бальзам! Ничто так бодро, оптимистически не настраивает человека, как музыка. Рабочее настроение! А что еще нужно народу, кроме рабочего настроения? Не сомнительное философствование, не обнародование каких-то проблем, которые есть кому решать и без писателей, а рабочее настроение. Вот почему из всех видов искусства музыка заслуживает наибольшего внимания, а ее творцы композиторы — всяческого уважения. Кино? Конечно, люблю и кино, но музыка для меня царица всех искусств.
Т я л к ш а. Вы не полностью со мной согласны, товарищ Скирмонис?
Скирмонис. Я начинаю втягиваться в работу, товарищ Тялкша. В таких случаях меня перестают интересовать все искусства, кроме моего. Мы, художники, большие эгоисты.
Тялкша. Ладно, не буду вам больше мешать разговорами. Втягивайтесь в свою работу и будьте эгоистом.
Скирмонис. Простите, товарищ Тялкша, я вас еще повращаю. Надо проверить пропорции черепа.
Тялкша. Черепа? Хм... что-то медицинское. Но я опять... Ладно уж, молчу. Больше мешать не буду... Вращайте как вам угодно и будьте эгоистом.
— Очень вам благодарен, товарищ Тялкша, что вы не пожалели минутки своего драгоценного времени.
— Минутки...—Тялкша свысока улыбается, рассматривая свой портрет. Добрый и снисходительный, но знающий себе цену. — Двух часов, товарищ Скирмонис! Я отвел для вас почти целое заседание. Но голова моя. Вылепили. Нос, подбородок, губы... Молодец! Только лоб какой-то не такой... Надо бы расширить, тогда и все лицо... Знаю, я не писаный красавец, но тут... Сами понимаете — Федот, да не тот.
— Скульптор не фотографирует, а творит, товарищ Тялкша. — Скирмонис непочтительно потягивается, потом, отвернувшись, закуривает. — Хорошо бы через недельку вы смогли бы приехать еще раз. Не умею работать в один присест, как говорят писатели, нужно на какое-то время забыть свое произведение, чтобы посмотреть на него со стороны критическим, свежим глазом. Много утомлять вас не буду: два-три сеанса, и конец.
Тялкша надувает губу. Немного задумчив, немного недоволен. Он-то надеялся, что товарищ Скирмонис работает быстрее.
— Там видно будет, товарищ Скирмонис. Не обещаю, но там видно будет. Моя секретарша позвонит вам, когда у меня выкроится часок.
Скирмонис пользуется случаем, которого нетерпеливо ждал все эти два часа, думая больше о том, из-за чего взял неприятный заказ, чем о самой лепке:
— Попробую и я изредка вам позванивать. Секретарше, чтоб вам не помешать. Ах да, вы упомянули секретаршу, и я вдруг вспомнил... Понимаю, неудобно из-за таких дел вас утруждать, но для людей это вопрос жизни. Помните, в начале весны я заходил к вам по поводу одной семьи. По квартирному вопросу. Такие Градовские. Он цеховой мастер на мебельном комбинате, она работает уборщицей. Коренные вильнюсцы, рабочие, куча маленьких детей...
— Градовские? Хм... Минутку, минутку... А! Вспомнил! Вы заходили ко мне, обещали при случае заглянуть домой и сыграть партию в шашки. Но я давно уже забросил эту скучную игру, товарищ Скирмонис. Как-то уселся с сыном, продул десять партий подряд и с того дня капут, даже не смотрю. Мы не вправе позволять детям над нами издеваться.
Скирмонис отвечает не сразу. Наклонившись над раковиной, медленно моет заляпанные глиной руки, чувствуя нарастающее раздражение. Только что прозвонил телефон («Вероника?..»), но, пока он не торопясь дошел, на том конце провода положили трубку. И какого черта он завелся с Тялкшей? Из-за каких-то чужих дел да еще задетого самолюбия...
— Есть ли надежда, что вопрос будет решен положительно и в ближайшее время? Я о Градовских, товарищ Тялкша.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145