Одни приходили, другие уходили, весь дом наполнился необычайным оживлением.
Несколько часов спустя площадь перед Рабочим домом до отказа заполнилась людьми. Рабочие, шедшие прямо с работы, не успели переодеться. Их профессии можно было определить с первого взгляда: кожевников можно было узнать по кожаным передникам, пропахшим кислотами, строительных рабочих — по комбинезонам, испачканным известью, металлистов — по копоти на лицах и на руках.
Всех воодушевило полученное по телефону известие о мощной, все еще продолжавшейся демонстрации столичных рабочих. Знамена алели сегодня так ярко, будто и они радовались, что снова через долгое время выбрались на волю.
В сопровождении двух оркестров ряды рабочих двинулись к центру. Солнце, разгоняя вокруг демонстрации последние тени, поднялось в этот момент до той высоты, до какой оно только могло подниматься в этом нетеплом краю.
Шаг людей был так согласован, будто они долго перед этим учились шагать в ногу. Обыватели, читая лозунги и надписи на знаменах, не верили своим глазам. Господи, что это стряслось, куда они идут, что собираются делать? Вот, уже запирают на засовы двери магазинов, закрывают ставнями витрины. Погром будет, что ли?
Площадь перед ратушей быстро наводняется морем
голов, среди которого, точно мачты с парусами, высятся полотнища знамен на древках.
— Двадцать лет, — раздается голос старого революционера с грузовика, обтянутого красным кумачом, — двадцать лет буржуазия сидела на шее у рабочих, двадцать лет она гноила их руководителей в каменных стенах тюрем, мучила их и расправлялась с ними еще более свирепо, чем царская власть...
В выступлении оратора слышится пафос великого революционного года, слышится штормовой плеск знамен. Речь его пробуждает гнев и восторг, раздувает тлеющий огонь чувств народных масс в пылающее пламя. Еще немного, и он сумеет повести за собой эти несметные толпы на приступ любых крепостей.
Слово дают доктору Милистверу.
Кто не знает этого добросердечного врача? Едва над грузовиком показывается кудрявая голова доктора, как его горячо приветствуют аплодисментами. Он и так взволнован, а сочувствие народа столь трогает его, что он с трудом произносит первые слова. А как много ему нужно сказать в эту минуту! Ему хотелось бы заключить в объятья все это множество людей и заразить всех своим восторгом, оттого, что наконец-то настала минута, когда осуществляются давнишние мечты! Ему хотелось бы рассказать, как сердце его бьется в едином ритме с сердцем народа, дать обещание всю свою энергию отдать созданию нового, более здорового, более справедливого общества.
Все в нем бурлит и кипит, слова набегают одно на другое, фразы отрывисты и шероховаты.
Народ инстинктивно ощущает его внутреннее горение, прощает ему косноязычие, растроганно разделяет его чувства и горячо выражает ему сочувствие.
Во время его речи сквозь густую толпу пробивает себе дорогу крупный, широкоплечий мужчина, следом за которым, точно маленькая лодочка в кильватере большого корабля, продвигается маленькая девушка в пестром платье.
Не легко пробраться к грузовику. На идущих сердятся, но мужчина не обращает на это внимания, а девушка за его спиной указывает на сверток, который она несет в руках, и поясняет, что они непременно должны передать его устроителям митинга.
Наконец они добрались. Увидев своего вернувшегося из ссылки дядю, Пауль радостно поздравляет его, но Михкель серьезен и сосредоточен. У него одно желание — выступить перед народом.
Появление на трибуне Михкеля Саара — сюрприз и для его товарищей по работе. Они приветствуют Михкеля дружными аплодисментами и слушают его бесхитростную, но выразительную речь. В ней не дается пощады ни правительству, ни капиталистам, в ней изливается ненависть Михкеля ко всей буржуазии. Отведя душу, он достает красное полотнище, разворачивает его и спрашивает, помнит ли кто-нибудь это боевое знамя.
— Конечно, мало осталось тех, кто когда-то нес это знамя, — говорит он, — но оно, как видите, уцелело. Шпики и полиция мечтали разорвать его в клочья, растоптать, но оно не попало в их грязные руки. Его, берегли и прятали почти целых двадцать лет. Сегодня настал день, когда оно снова может взвиться над городом.
Кончив, Михкель со знаменем в руках спешит к ратуше. Хилье жаль расстаться с этим сокровищем, и она идет следом за дядей.
Тут слово берет Пауль. Он ограничивается тем, что знакомит народ с принятыми столичными рабочими решениями. Решения эти и здесь встречают восторженный прием.
Между тем Михкель прикрепил полотнище знамени к флагштоку и вывесил флаг из окошка ратушной башни. Над площадью, словно тучи голубей, взметнулись восторженные аплодисменты.
Большой, настоящий народный праздник был сегодня в городе.
До самой ночи народ гулял по улицам. Там и сям собирались группы оживленно беседующих людей. Каждую минуту можно было ждать сообщения по радио об образовании нового правительства и о его составе. Казалось в эту ночь, будто весь город и небо над ним рдели от возбуждения, будто лица людей сияли от радостного ожидания.
Проходя мимо «Полярной звезды», Пауль вспомнил, что со вчерашнего дня ничего не ел. Он вошел. Кафе было переполнено и жужжало, точно улей.
— Вот идет новоиспеченный красный генерал, — услышал он позади себя голос Винналя. — На военной службе не продвинулся дальше капрала. А теперь берегись, как бы не отправил на тот свет любого из нас!
Пауль присел к столу Раутама, где оживленно обсуждались события сегодняшнего дня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139