На первом же повороте пристрелит.
— Как же джигиту честь свою защитить?
— Защищай честь, пока голова на плечах есть. Мертвым уже все едино, а живой о живом помышляет.
Воротился староста от Али-аги еле живой, голова обмотана. Увидел его Джано, бросился навстречу.
— Что с тобой? Кто тебя так отделал?
И я подскочил. Ссадили мы его с лошади, ухватили под руки с двух сторон, довели до мельницы, посадили на камень.
Джемо ему айрану вынесла. Отпил он глоток, заохал, застонал.
— На мне живого места нет. Дубьем колотили, все кости переломали...
Поняли мы из его рассказа, что Али-ага его принял ласково, а рабы его пронюхали, зачем он в их деревню наведался, устроили ему засаду у ручья да и избили дубинами до полусмерти. «Если,— говорят,— к нам под бок откочуете, пощады не ждите, всех до единого порешим. У нас самих травы, ячменя нехватка. А тут еще вы объедать нас вздумали! Нет уж, лучше вас прикончить, чем самим с голода подыхать». Ушли, а он остался у ручья в луже крови лежать. Тут бы ему и конец пришел, когда б сам Али-ага с дороги не приметил. Велел ага своим людям его к себе домой забрать, раны обмыть, перевязать. «Ты уж не взыщи, староста,— говорит,— что так обернулось. Мне и самому тошно. Видишь, времена не те. Сорик-оглу в силу вошел. Лапищи свои и к нашей деревне протягивает. Ты не думай, что я на попятную иду. Слово мое неизменно: боевым товарищам мой дом всегда
открыт. Только Сорик-оглу вам и здесь покоя не даст. Взбаламутит моих крестьян, они вас всех перережут...»
Опять застонал староста, заохал:
— Не видать нам от них добра. Лучше здесь умереть в честном бою, чем там — позорной смертью.
Облетела всю деревню недобрая весть. Притих народ, пригорюнился. Ни смеха не слышно, ни разговору. И к работе ни у кого душа не лежит. Люди, как тени, по дворам без дела слоняются, по домам отсиживаются. Однако, как огонек под золой, теплилась еще в людях надежда, что староста им другого агу подберет. Я же все от командира письма ждал и поедом себя ел: уж не перепутал ли адрес случаем?
Как-то раз надумала Джемо на охоту меня снарядить, думы тяжкие мои разогнать, и сама со мной собралась.
Вот идем с ней по лесу, Джемо рта не закрывает, верещит без умолку. Что ни увидит: птицу, зверя, камень, источник,— на все у нее сказка готова, да так складно выходит, заслушаешься. Все больше про разлуку сказки сказывала: две птички не могут соединиться или два цветочка, а разлучают их или серый камень, или цепкий куст.
— Вот видишь, на ветке две птички сидят? Они всегда парой летают, не разлучаются. А были они когда-то шейховой дочкой и пастухом и любили друг друга крепко. Шейх был жадный, на деньги падкий. Попросил пастух за себя его дочку. Шейх и говорит: «Ты нищий раб. С какой стати мне за тебя дочку отдавать?» После подумал и притворился, что согласен. «Встань на вершину горы и птицей вниз слети. Коли слетишь — отдам за тебя дочь». А сам замыслил с пастухом поскорей разделаться. Пастух ему и отвечает: «Я-то слечу, но тебе меня больше не видать. И с дочкой своей простись». Не простой это был пастух, а всевышнего любимый раб. Молитву сотворил, встрепенулся, птицей обернулся и полетел вниз. Увидела девушка, что возлюбленный ее летит, и сама стала небо молить: «О всевышний! Заклинаю тебя
могилой Хусейна, не разлучай нас с любимым, сделай и меня птицей». Только промолвила это, как сделалась птицей. И стали они летать вместе, а детки их и поныне парами летают.
Говорит она, а у меня перед глазами Сенем оживает. Открылась старая рана, заныло мое сердце. Джемо встрепенулась.
— Что с тобой, курбан? Отчего глаза затуманились?
— Да так,— говорю.— Вспомнил про тех, кто в пропасть кинулся, а птицей так и не стал.
— Да, таких у нас много. Вот и мама Кеви, тоже птицей хотела стать, да не стала. Больно тосковала она, когда Джано-бабо воевать уехал, а его все нет и нет. Так и погибла, не дождавшись его. Пойдем, я покажу тебе, где она погибла.
Взяла меня за руку, повела за собой. Поднялись мы в гору по течению ручья, миновали водопад. Смотрю: между крутых скал омут блестит.
— Вот сюда, в этот омут бросилась мама Кеви. На берегу ее шаровары нашли.
— А ты откуда знаешь, что бросилась?
— Заберись-ка наверх, погляди оттуда на омут. Вскарабкались мы на скалу. Джемо схватила меня за руку.
— Ну, что видишь, курбан?
— А что там должно быть?
— А не примечаешь, вода красная, что коралл?
— Примечаю. Скалы в воде отражаются, вот она бурым и отливает.
Потемнели глаза у Джемо.
— Не от скал это. В любое время смотри — все на дне кораллы светятся. Знаешь, отчего так?
— Нет, откуда мне знать?
— Повстречала я тут однажды старика. Знал он маму Кеви. Он и сказал, что она в омут бросилась. «Сам я,— говорит,— этого не видал, но знаю точно,
будто своими глазами видал. И знаю я это по цвету воды. Раньше вода в омуте чистая была как стекло. А с той поры, как мать твоя запропала, вода красная стала, потому как Кеви на шее коралловые бусы носила».
Вздохнула Джемо.
— Вот так. В этом омуте и осталась мама Кеви. А дух ее здесь бродит. Я это место назвала «Коралловый омут». Как тяжко мне становится, прихожу с мамой поговорить, помощи у нее спросить. Засну над обрывом, а она ко мне во сне является, советы дает.
Сладко сказывает Джемо, век бы слушал — не наслушался. Глазищи что у орленка — на пол-лица раскрылись. Усадил я ее на колени, погладил по волосам.
— Что же тебе присоветовала мама Кеви?
Взяла Джемо мою руку, прижала к своей щеке.
— Ты и не догадаешься. Как-то говорит мне: «Хочешь, чтобы кожа твоя розой цвела? Как розы раскроются, набери розовых лепестков, брось в этот омут и искупайся».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52