Мы стояли, обнявшись, у стены и плакали, а она думала о своей миске: «Не разобьется ли?» Я сотни раз шел на смерть — и вот наконец дома! Даже ради вернувшегося из могилы сына моя мать не могла забыть о миске с отбитым краем, миске, за которую еврей-старьевщик не дал бы и двух курушей. Потом я побывал у родственников, друзей, соседей, земляков. И у всех я видел одно и то же: ушедших на войну уже не вспоминают, но не приведи бог разбить старую миску. Те же, кто каким-то образом увильнул от участия в войне, старались заглушить угрызения совести и возлагали на нас ответственность за поражение. В их издевательских, насмешливых взглядах так и читалось: «Ну, какая польза от того, что вы воевали?» Однажды я попытался спорить, но убедился, что все мои слова будут напрасны. Разве убедишь в чем-нибудь конченого человека?» — «Не расстраивайся, дочь моя!» — В тот вечер Ихсан впервые меня так назвал. «Не обращай на это внимания... Пойми одно. Чтобы очистить человечество от всего оскорбительного, скверного, надо работать, еще больше работать, всего себя отдать работе. Подумай о борцах. Разве достойно настоящего человека сидеть сложа руки и плакать, когда другие борются, проявляя такую храбрость? Подумай о кузнецах-лазах, идущих на смерть. Они принимают ее с улыбкой, так спокойно, словно играют в шестьдесят шесть. Вспомни грузчика-курда Мусо. Когда на баржу грузили боеприпасы, на борт хотел взойти чиновник таможенной охраны, чтобы проверить груз. Мусо схватил его, вместе с ним бросился в море, и оба утонули. А слесарь Ахмет-уста... Он нарочно сунул руку в шестерни лебедки, чтобы дать возможность бежать товарищу, которого пришли арестовать. Вспомни о молодых людях, родившихся и выросших в Стамбуле, никогда еще не побы-
вавших даже на Хейбелиада. Они бесстрашно прятали в своих партах документы, за которые их могли сослать на Чертов остров. Подумай о ремесленниках и рабочих. У некоторых из них такое доброе сердце, что им трудно курицу зарезать. Но когда это нужно для дела, они не останавливаются перед убийством офицера оккупационных войск. А офицеры, бессменно сражавшиеся в Триполи, на Балканах и плакавшие в последнюю войну оттого, что не могли принять участия в борьбе против оккупантов? Подумай о детях, в десяти-двенадцатилетнем возрасте работающих в подпольных организациях. Подумай о полицейских, которые, пытая членов Национальной армии в застенках департамента полиции, шептали им на ухо: «Потерпи еще немного, братец! Сейчас кончится». Подумай о нашем Ниязи из Измира!»—Как только Ихсан напомнил о Ния-зи-агабее, я воспрянула духом. Стоит мне ослабеть, как я всегда думаю о Ниязи-агабее...
Вспомнив сейчас об этом признании, Кямиль-бей горько усмехнулся.Биография Ниязи-бея из Измира, рассказанная Кямиль-бею Недиме, отображала эпоху конституционной монархии в Турции.
Ниязи едва исполнилось шестнадцать лет, когда он начал работать секретарем в Измирском уголовном суде. Двадцати лет он женился. В 1903 году, двадцати четырех лет, связался с младотурками и, не думая о своем будущем, оставив детей и жену, эмигрировал в Европу. С тех пор не было ни одного крупного исторического события, связанного с Турцией, в котором не участвовал бы Ниязи-бей. Вместе с действующей армией он прибыл в Стамбул и 31 марта дрался в Ташкышла против студентов медресе. Старший сержант Ниязи сражался в Триполи, на Балканах, на фронтах первой мировой войны, находился и среди тех, кто вместе с Демирджи Эфе сделал первые выстрелы по грекам.
Греческие бандиты мстили Ниязи. Они зарезали его единственного сына, изнасиловали шестнадцатилетнюю дочь. Где находилась его жена, он не знал. Дважды отправ-
лялся он на ее розыски; пренебрегая опасностью, дважды пробирался на территорию, занятую греками, но оба раза, собрав важные политические сведения, откладывал поиски жены и торопился вернуться обратно. Во времена Абдул Хамида он работал наборщиком в газете, которую издавали младотурки в Париже. Сейчас состоял в организации боевой охраны и в группе национальной обороны. Его секретная политическая деятельность была такого характера, что порой он исчезал на целые недели, и тогда никто не знал, жив он или погиб. Ненависть, которую Ниязи питал к врагу, была его вторым сердцем. Подобно сердцу, бьющемуся и днем и ночью до самой смерти, ненависть Ниязи казалась вечной и росла с каждым днем. Стоило ему услышать о каком-нибудь опасном деле, как он уже рвался туда. Его храбрость была беспредельна. Она граничила с безумием. Он давно погиб бы или очутился на Чертовом острове, если бы товарищи, знавшие, что он отдал родине все, что имел, не удерживали его от безрассудных поступков.
«В первое время я и не подозревал об этой опеке. Вдруг смотрю, товарищи хватают меня за руки, — недовольно рассказывал он. — Кровь ударила мне в голову. Я тотчас обратился куда следует. Там смеются, говорят: «Ты нужен нам». Ну на что я гожусь, кроме как на смерть? «Нет,— говорят,— годишься, да еще как! Ты должен быть осторожным. Сейчас нет недостатка в героях, готовых отдать жизнь». — «А я?» — «Ты увидишь победу. В этом твоя задача!» Им, конечно, легко говорить, а я очень устал. Иногда так хочется покоя, хочется даже смерти».
Ниязи приносил большую пользу и не принимая личного участия в опасных операциях. У него были друзья в департаменте полиции, жандармском управлении, центральной комендатуре. Он был незаменим для получения сведений об арестованных товарищах. Раз в неделю он обязательно появлялся в редакции.
Кямиль-бей познакомился с ним на третий день своей работы в «Карадаи».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106