Справился со своей операцией и русский доктор, лейтенант Петров... Весь мокрый от пота, сорвал с себя маску, стащил с рук операционные перчатки, сказал устало, негромко:
— Вот и все!..
Прислонился спиной к оконцу, чтобы остудиться, взвешивает на вытянутой ладони две ставшие бурыми от запекшейся крови свинцовые пули, извлеченные из тела мальчика.
— Это ему на память. От русского доктора дяди Вани...
И заулыбался своими пухлыми губами, довольный собой, что сумел-таки осилить, успешно провести эту сложнейшую операцию в необычных полевых, а точнее, фронтовых условиях...
И вдруг шальная пуля, продырявив стекло оконца, впилась ему в спину. Доктор вздрогнул, с удивлением оглянулся, посмотрел в темноту ночи и медленно, цепляясь руками за стенку, стал валиться, как подкошенная сосна от острой пилы лесоруба.
— Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант!— закричал не своим голосом Ниточкин и бросился к доктору, не дал упасть ему на земляной пол, принял на свои руки.
...Он лежал на мягкой соломе, укрытый своим полушубком. Лицо сразу осунулось, потускнела голубизна глаз. А рядом — Ниточкин. Растерялся сержант, не знает, что и говорить в таких случаях надо.
— Рана пустяковая... Я вот укольчик сделаю...
— Не суетись и не хитри, Саша,— отвечает Петров тихим голосом.— Укольчик твой не поможет... Я врач... Все понимаю...
Попытался чуть пошевелиться, боль по всему телу, Застонал тяжко.
— А вы потерпите, товарищ лейтенант... Скоро наш вертолет прилетит... По рации сообщили... В один миг в госпитале будем...— успокаивает Ниточкин.
Петров знал, что свои в беде не оставят. Интересно, кого пошлют. Вопрос только один: не поздно ли будет?
В части все пилоты классные и отчаянные. Особенно, когда надо спасать человека... Вот и сейчас можно не сомневаться, прилетят в любую погоду.
— А может, попить желаете?— Ниточкин никак не угомонится.— Чай черный, как деготь.
— Иди лучше к мальчику... Там ты больше нужен... Я здесь с командиром... поговорю. Иди же, Саша, иди!
Ниточкин бурчит что-то невнятное себе под нос, но слушается лейтенанта, идет в соседнюю комнату, где еще не отошел от наркоза Махаммад. Я ближе подсаживаюсь к Петрову.
— Что, прибавил я тебе хлопот, командир,— улыбается он через силу.
— Ничего... Все обойдется,— говорю я ему.
— Обойдется,— думая о своем, соглашается он со мной.— Махаммад будет жить! Это точно... Это главное... А остальное несущественно... Главное — мальчик!
— Мы все не знаем, как благодарить тебя, доктор.
— Свои люди — сочтемся,— пытается он шутить.
Помолчав немного, лизнул языком шершавые губы
и с вопросом, довольно неожиданным, обратился ко мне:
— А ты женат, командир?
— Не успел еще, все воюем...
— Я тоже не успел... В отпуск собрался... Свадьбу играть дома. А ночью подняли по тревоге... По вашей просьбе... На помощь...— Рассказывал с придыханием лейтенант.— Невесту Таней зовут. Она у меня добрая. Лицо смешливое, в веснушках... А глаза синие с отливом... Глянешь в них — на душе радость...
Веки прикрыл, устал, лежит тихо, Таню свою вспоминает.
Я хотел встать потихонечку, огонь убавить в керосиновой лампе... А он снова заговорил.
— Не уходи, посиди рядом,— просит лейтенант.— Скоро снег растает, потеплеет... Сеять надо... Вы, пожалуйста, быстрее кончайте свою контру. А тогда ко мне в Орел, в гости... Испечет мама пирог. Угостит молочком топленым с пеночкой зажаристой... Только адрес запомни. Обязательно...
...Я запомнил твой адрес, Ваня. На всю жизнь. Не раз брался за ручку, чтобы написать письмо родным и не мог. Мы все же поймали Али Шаха, разгромили его банду.
Скоро очистим всю нашу землю от этой нечисти... Скоро! И тогда я обязательно приеду в Орел, Московская улица, дом 114.
Приеду, чтобы низко поклониться твоим степным полям, отцу с матерью, твоей Тане...
А в кишлак этот, что под небесами, я еще вернусь, не один, с воспитанником нашего отряда, со смелым разведчиком Махаммад ом... Мы придем, чтобы помочь построить новым жителям кишлака для детишек школу... Школу имени советского лейтенанта Ивана Петрова.
ГЛАВА XXXVI
Доколе нам к этому миру стремиться, от страсти дрожа?
Доколь разъедать нашу душу и тело он будет, как ржа?
Коль долю твою увеличить не могут усилья твои,
Не лучше ль избрать своей долей сидение руки сложа?
В ту ночь я так и не осмелился рассказать Ахмаду о встрече с Джамилей. По сей день не могу объяснить причину, почему я скрыл от самого близкого друга все, что произошло у меня с Джамилей. Может, потому, что сам Ахмад был не совсем равнодушным к девушке. По крайней мере мне так казалось. А может, последовал древней афганской пословице: лучше отрезать собственный язык, чем поведать третьему об измене любимой женщины. Я умолчал о Джамиле, а он, оказывается, знал о нашей встрече... но мне ни слова... Не в характере Ахмада было заглядывать через дул на чужой двор. Любил не раз повторять, что для ран сердечных есть одно доброе лекарство — время. Но не этой мудростью руководствовался он при нашем свидании тогда в отеле.
Он знал о Джамиле такое, что боялся произнести вслух. Наверное, в душе был очень благодарен мне, что я не вспомнил ее имя... Иначе надо было рассказать всю правду... А он щадил меня, берег как друга и боевого товарища перед заключительной операцией «Икс-81»... Лучше сказать все сразу потом, когда сладится дело, когда будет выполнена поставленная перед нами задача.
* * *
Она не удивилась звонку Ахмада. Такое нынче время, афганцы в эмиграции быстро вспоминают всех своих знакомых, ближних и дальних родственников, кто может помочь бедному человеку на чужбине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87