.. Ну, прошу тебя, как брата, пусти к ней.
Повернулся здоровый детина, смачно высморкался, нос рукавом халата утер.
— Девушка твоя, говоришь? Это та сорвиголова, что первая через забор президентского дворца полезла? Джамиля, кажется, зовут?
— Да, да, Джамиля! Как она? Что с ней?!
— Да ничего... Царапина на руке. Врачи смотрели — кость цела, пуля навылет. До свадьбы заживет! Хочешь, чтобы она скорее поправилась, плати калым, женись на ней, парень!
И заржал, как застоявшийся жеребец, показывая свои прокуренные, гнилые зубы.
— Слушай, ну пусти к ней, хоть на минутку!
— Завтра, завтра приходи! Палата номер пять, второй этаж!
Оттолкнул, захлопнул дверь и закрыл на задвижку. Делать было нечего, к Джамиле ночью не пробиться, надо уходить, а мне не хочется... На втором этаже в окнах еще свет. Где-то ты там, Джамиля, сорвиголова, как назвал тебя детина-санитар. Напугала ты нас с ребятами, а больше всех меня. Этот парень говорит, что у тебя царапина. А тебе больно, очень больно, Джамиля. Я чувствую, я знаю, и не качай там, в своей палате, головой, не улыбайся через силу. Лучше поплачь, не стесняйся слез, легче станет, боль поостынет. Я никуда не
уйду от тебя... Сяду вот здесь, на лавочке. Давно зажглись звезды на небе, но город и не думает отходить ко сну... Возбужденный событиями необычного дня, он продолжает свои митинги, поет, танцует, радуется. А ты должна спать, Джамиля, обязательно спать. Твои тревоги позади. Я здесь, я рядом, у твоего окна.
ГЛАВА V
Уже вплетался желтый лист осени в запыленную зелень деревьев. Спала жара, в Кабул не спеша приходила осень. Я и не заметил, как быстро пролетело время. Попал в водоворот событий — закружила, завертела волна революции.
Распалась наша дружная четверка. Султан вернулся на свою электростанцию... Он там стал большим начальником — заместителем директора. Махаммад работает инструктором в Центральном совете профсоюзов, а мы с Ахмадом — в народной милиции. Хожу теперь в красивой форме, фуражка с высокой тульей, пистолет в кобуре.
В первый же день не вытерпел, пошел сфотографировался на память при всем, как говорится, параде. Начал было улыбаться перед объективом, фотограф недоволен.
— Вы — власть! Лицо официальное. Никаких легкомысленных улыбок! В глазах — металл! Внимание! Снимаю!
И вышел на карточке молодец с грозной физиономией.
Ахмад посмотрел — и давай надо мной смеяться.
— Надо на базаре твой портрет вывесить! Нагнал бы страх на правоверных! Не фотография, а карающий меч революции!
А вот дядюшке Фатеху она очень понравилась, приколол ее кнопками на дверь мастерской. Кто ни придет, всем на меня показывает. Просил его снять фотографию,
не ставить меня в неудобное положение. А он и слышать
не хочет.
— Пусть все знают, что мой племянник в почете у новой власти, в самой милиции работает!
Бедный дядюшка Фатех — один за двоих стучит деревянным молотком в своей мастерской. Тревожные сны обо мне видит тетушка Анахита. Несет меня куда-то прямо к пропасти дикая лошадь, грива огненная, пасть волчья.
— С не к добру все это, ох, что-то будет. Сердце мое чувствует! — причитает она, пока дядюшка не прикрикнет:
— Замолчи, старая, еще беду накличешь на голову парня!
Редко я теперь бываю дома. Ночую где придется, кажется, только сейчас глаза сомкнул, а тебя уже тормошит Ахмад:
— Пойдем! Срочный вызов!
Зевая, мчимся на машине по темным улицам города. Надрывно лают, перекликаются растревоженные собаки. Мы спешим, куда зовут люди, куда нагрянула беда. Не всем пришлась по вкусу Апрельская революция. С помощью агентов из-за рубежа создается контрреволюционное подполье, начали орудовать вооруженные банды грабителей. С темнотой раздаются взрывы, стрельба, участились случаи ограблений и убийств. Работаем день и ночь. Командир наш Ахмад осунулся, глаза красные от бессонницы, домой носа не показывает и нас, подчиненных, увольнениями не балует.
— Классовая борьба началась! Понимать надо!
Эти слова Ахмад повторяет часто, иногда к месту, а чаще так, по привычке. Но когда я к Джамиле в госпиталь попросился, не отказал, заулыбался.
— Это хорошо, это правильно. Надо проведать нашего раненого пропагандиста.
— Есть проведать нашего раненого пропагандиста! — отвечаю, как заправский солдат, и кругом, к выходу...
— Постой, постой, а цветы! Да разве ходят в госпиталь без цветов, да еще к девушке? Нет уж, не позорь народную милицию, не позволю!
— А удобно ли с цветами... что люди подумают...— усомнился я.
— Удобно, удобно,— отвечает Ахмад.— И знаешь что, постой минуту, я сейчас, мигом обернусь!
Бросился к оперативной машине, рванул с места так, что часовой в испуге от проходной отскочил. Вернулся быстро, довольный, с большой охапкой белых роз.
— Вот держи! Передай ей привет. Скажи, ждем, скучаем и все такое... Хорошее.— Почему-то смутился, вспомнил о каком-то неотложном деле, стал торопиться и уже на ходу, по-командирски: — Да смотри, не рассиживайся там! В ночь идем на операцию, подготовиться надо хорошенько!
Меня, признаться, Ахмад удивил с цветами, а Джамилю растрогал до слез.
— Спасибо вам, друзья! Это мои самые любимые! Белые розы — символ чистоты и добра на земле... Ну как вы там живете, что делаете?
Я смотрю на ее забинтованную руку, бледное, как простыня, лицо и ничего путного сказать не могу.
— Да так... боремся с врагами революции... Ходим патрулями, ловим жуликов и душманов. В общем, интересно живем...
— Счастливые! — говорит Джамиля.— А я вот воюю на госпитальной койке. Ну и порядки здесь. Кстати, как тебя пропустили, да еще в женское отделение?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87