.. И все-таки не сдержался:
— Я тоже кое-чего ожидал. Например, что ты Ценишься на Кристине.
Алексас задумчиво покрутил на пальце обручальное кольцо.
— Буду откровенен, Андрюс. Не тот уровень, не тот полет... А ты что, встречаешься с ней?
— Нет,— решительно отрезал Андрюс.— Но вот с Дайнюсом, помнишь, с нашего курса, каждый божий день вижусь в редакции.
— А-а,— снисходительно усмехнулся Алексас.— С этим кривоногим недотепой?
— Он классный спортивный журналист.
— И пусть себе. Там ему и место. Твои статьи — другое дело.
— Даййюс может лишиться своего места. Только за то, что вступился за товарища, которого избивали в милиции.
Алексас театрально поднял глаза к потолку и простонал, будто у него заныл зуб:
— Можешь не продолжать, Андрюс. Верю, что он невиновен и так далее... Но какого черта суете вы свой нос куда надо и куда не надо! Прямо как жуки-навозники!..
— Но ведь били его товарища! — Андрюс нервно выскреб из пачки сигарету и закурил, не испросив разрешения.
— Не шуми.— Алексас пододвинул Андрюсу массивную хрустальную пепельницу.— Не на базаре... Эх,
дай-ка и я подымлю, хотя для жены я некурящий... Не будем горячиться, никто не выгонит твоего Дайнюса с волчьим билетом. Это я тебе твердо обещаю. А выговор ему не повредит. Что же касается друзей, то к их выбору следует относиться внимательнее. Повторяю — внимательнее! Только не спеши спорить. Есть приятели или просто знакомцы, есть сослуживцы или, скажем, собутыльники, только почему мы так спешим зачислять каждого в друзья?1 Даже в узком кругу идейных единомышленников встречаются не вполне зрелые люди, а то и тайные пьяницы, вроде нашего Аскета... Прости, Андрюс, но я против такой бараньей солидарности с кем угодно!
— Дайнюс — наш однокурсник.
— И что с того? — злобно сверкнули глаза Алексаса.— Мало, что ли, было на курсе тупиц? Элементарных лентяев и повес? Так что пусть каждый получает по своему уму, заслугам и вложенному труду.
— Куда вложенному? — Андрюс инстинктивно почувствовал, что необходимо хоть на мгновение остановить эту обрушившуюся на него лавину слов, парализующую разум и даже волю.
— В достижение намеченной цели.
— Точнее — карьеры?
— Есть научная карьера. Есть военная карьера... Карьера дипломата, политика... Мы зря с неприязнью относимся к этому слову, Андрюс.
— Но ведь существует и обыкновенная человечность, которой многие гнушаются.
— Я, как видишь, не гнушаюсь. К сожалению, эта обыкновенная человечность не может заменить ни промышленности, ни экономики, ни обороны страны.
— Разумеется. Но она является основой этики и социальной справедливости.
— Каждому свое,— усмехнулся Алексас и широким жестом протянул на прощанье руку.— Славно поговорили. К сожалению, пора обедать. А насчет нашего Дайнюса можешь не беспокоиться.
Он считает, что преподал мне хороший урок, как настоящий представитель власти. Ну и на здоровье. Но тут снова вспомнилось: недалеко друг от друга...
— Обедать?— удивился Андрюс.— Успеешь, пиджак вон уже не застегивается. Я еще не все сказал. И не известно, когда снова встретимся.
— Какие у тебя еще проблемы? — не скрывая своего неудовольствия, спросил Алексас.
— Откровенно говоря, не верю я, что ты ради народа и национальной культуры стараешься. Ты элементарно примазался к тому элитарному слою, который создал для себя особую жизнь, а народ считает толпой, плебеями, лишь создающими дополнительные хлопоты. Я бы тоже мог оказаться на этой дорожке; к счастью, не хватило цинизма.
— Но, как видно, ты уже здорово этого цинизма поднабрался.— Алексас заговорил словно с трибуны, рубя слова.— В свое время ты дезертировал из той ответственной сферы, которая была тебе доверена в факультетском бюро. Но, несмотря на это, работаешь в советской печати. Не стану спорить, пишешь ты интересно и остро. Но учти — остро лишь в той мере, какой требует текущий момент. И лишь то, что нас устраивает.
— В другое, значит, время ты бы мне и этого не разрешил? Приказал бы писать лишь пламенные лозунги?
— Ты что, Андрюс, ослеп? Не чувствуешь гигантских перемен в нашей действительности? — Алексас оперся о стол, в глазах — этакое восторженное благоговение.
— Я часто мотаюсь по глубинке, вижу, как мучаются люди. И портятся. И портят их такие, как ты, развращают своим барством, которого даже не стесняются. Не осталось у людей ничего святого, одно желание: выбиться, любой ценой выбиться в такие же баре. Знаю, ты называешь это ростом общественного благосостояния. И от меня требуешь, чтобы я так же именовал сие свинство... Ты же из кожи вон лезешь, пытаясь примирить реальность с добрыми намерениями или лозунгами. Вдохновенно фальсифицируешь красоту, искусство... Мне чертовски хочется уразуметь: что заставляет тебя лгать? Страх, что не оставят в номенклатуре по гроб жизни?
— Я лишь одного боюсь, Андрюс. Боюсь, что ты долго в журналистике не продержишься. В нашей, советской...
— Если драться, то давай драться по-честному, Алексас. Мне передавали, что ты хвастал, будто я прошел твою школу принципиальности.
Алексас покраснел, но с добродушной улыбкой подо
шел к Андрюсу и, вздохнув, положил ему руку на плечо:
— Чего ты хочешь, безумец? Драться? С кем и за что? Быть жертвой или героем?
— Правду хочу писать, пусть горькую, но правду.
— А что, есть и такая? — саркастически усмехнулся Алексас.
— Есть.
— Что ж, желаю успеха.— Алексас озабоченно глянул на часы.— Но запомни одно: очернять действительность категорически не позволим.
Они вместе вышли из кабинета, который Алексас аккуратно запер, спустились по лестнице в вестибюль, широко, словно перед кинокамерой, улыбаясь, крепко пожали друг руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31