Этого не будет, товарищи, все высказанное здесь — розовые мечты. Да, партия
поощряет бригадный подряд, однако внедрять его чисто механически невозможно, товарищи. Нужно изучить опыт других, избавиться от антиобщественных элементов, которые мешают трудиться настоящим коммунистам...
— Обождите, обождите,— остановил его Степонавичюс.— Неужели в вашем коллективе, в вашем цехе имеются эти... как вы сказали — антиобщественные элементы? Может, хотите что-то уточнить, чтобы заявление не выглядело... голословным... эдаким оговором или даже клеветой на людей. Назовите хотя бы какое- нибудь происшествие или факт?..
— Перечислять факты еще рановато,— многозначительно и ничуть не смущаясь заявил Кайтулис.— Я смотрю в корень. Имел в виду преобладающие настроения, общий настрой людей...
— Преобладающие?—с сарказмом осведомился я, не в состоянии больше сдерживаться.— А с каким настроением приходите в цех вы, товарищ Кайтулис, когда вас приходится гнать от станка, отправлять домой, потому что вышли на работу пьяным? И как вы можете разглагольствовать о нездоровых настроениях в цехе, говорить об ослабленном влиянии коммунистов, если ровно месяц назад вам, единственному из всех рабочих, была выделена самая большая квартира?
Мужчины всполошились, загудели, с возмущением косясь на Кайтулиса.
— Ничего не будет, видно, придется один раз врезать ему как следует...
— Чернит всех, глазом не моргнув...
— На свои никогда не лакает!
Кайтулис беспомощно развел руками и стал протискиваться к подоконнику. Стоявшие поодаль мужчины демонстративно отодвинулись в сторону.
— Зачем ты держишь в цехе такую дрянь? — сердито пропыхтел Степонавичюс.— Вышвырнул бы вон, чтобы и костей не собрал...
— Сам уйдет, даю слово,— тихо заверил я.— Люди ему этого не простят...
— Думаю, стоит проголосовать за предложение перейти на бригадный подряд. Голосовать могут и беспартийные.— В голосе Степонавичюса не было прежней усталости, я понял: этот человек поддерживает меня не только по своей порядочности — находясь несколько
часов подряд, он поверил в успех, загорелся и стал нашим надежным союзником.
Рабочие, не торопясь, поглядывая один на другого, тянули вверх руки, кто — с выражением сомнения на лице, с подергиванием плечами, кто — решительно, спокойно. Поднял руку и Кайтулис, но быстро опустил, заслышав громкий смех.
— Занесите в протокол,— приказал я своему помощнику Шяудвитису.— Принято единогласно.
— С какого числа начнется эта музыка? — громко осведомился кто-то, стараясь перекричать возникший гам.
— Как только выберете бригадиров, а те доложат мне, что бригады существуют!
Люди понемногу стали расходиться. Степонавичюс пожал мне руку и произнес:
— Быстро обернулся. Будто горячую картошку из костра выхватил.
— А вы в тех же словах и передайте директору,— довольный, рассмеялся я.— Большинство верит мне, знают, что не собираюсь никого водить за нос. Только вот с новичками беда. Одним глазом на пьющую «оппозицию» поглядывают, другим — на меня, своего мнения не имеют.
— Будь спокоен, привыкнут. Притрутся. Ведь никто не захочет делиться с ним деньгами за одни красивые глаза.
— Без сомнения,— я все еще улыбался, словно судорогой свело мышцы лица.— Надо только вот, чтобы сами они все осознали. Пока не научимся с людьми разговаривать на равных, нечего и мечтать об успехе.
— Думаешь ты правильно. Только вот...
— Что — только вот?
— Картошка еще слишком горячая.
Было половина десятого вечера, когда, приняв душ Юстас услышал телефонный звонок. Телефон прозвенел три раза и смолк. Растирая тело полотенцем, Юстас мимоходом подумал, что сегодня не Лаймин день, она обычно навещает его в середине недели, по средам, а теперь еще только вторник.
Лайма — его ровесница, успевшая уже побывать замужем и развестись, теперь вернулась к родителям,
жила вольно, истерично, словно чувствуя, что уходит молодость. Придя к нему, она безбожно накуривала в комнате, потом без всяких церемоний доставала постель, раздвигала диван, застилала его и отправлялась в ванную, после чего укладывалась. Юстас в это время шел на кухню, открывал холодильник, с отвращением опрокидывал две рюмки водки и возвращался в комнату, где его ждала Лайма.
— Прогоню я тебя в один прекрасный день,— говорил он, усаживаясь на краешек дивана и с сочувствием глядя на усталое, апатичное лицо Лаймы.
— Давно пора,— вяло отзывалась та и кончиками пальцев, едва касаясь, в этом касании угадывался навык, принималась водить по губам Юстаса.— Принеси мне немножко алкоголя.
— Не получишь. Ты и так все время как хмельная.
— А давай, Юстас, поженимся? Как смотришь на это? Вот произвели бы фурор.
— Не собираюсь людей смешить.
— Ты даже меня не можешь развеселить.
— Иди ты на хутор бабочек ловить.
— Сам иди. Не за бабочками, под одеяло.
Между ними установился негласный уговор: она
должна исчезнуть, прежде чем он проснется. Никаких совместных кофепитий, потягушек, наведений красоты. Должна покинуть его на рассвете, как сон перед восходом солнца. Это было жестоко, не по-джентльменски, но Юстас не мог и не хотел изображать что-то вроде любви. У Лаймы был свой образ жизни — свой стиль: независимый, сопровождаемый приступами меланхолии, а у него свой — строго регламентированный, без каких-либо оговорок.
Лайма перепробовала немало профессий, но до сих пор находилась на иждивении у своих родителей, серьезных ученых. И соответственно состоятельных. Случалось, Юстас, потеряв терпение, давал ей жару, обзывал девицей из кафе, симулирующей шизофрению, недоумком, говорил, что не мешает всыпать как следует ремнем, но та хладнокровно выдерживала все нападки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65