— Прекрасно. Поправляйтесь.
Она вышла, постукивая острыми каблучками сапог. Юстас лежал на спине, одной рукой прижав то место, где беспокойно билось сердце, и напрасно пытался угадать, сколько дней провел здесь и сколько еще осталось. Ощущение времени было утрачено, и он со все возрастающим страхом думал о том, что может быть выписан немедленно, как только встанет после болезни, может, даже послезавтра или через три-четыре дня. Рукавом пижамы он обтирал со лба холодный пот, повторяя: нет, нет, ни за что. В ушах колокольчиком звучал Нинин голос: «Ведь ты мой? Ты меня не предашь?» Хотелось вскочить и бежать без оглядки на этот голос, бежать вместе с Ниной из этого жестокого и несправедливого мира, бежать от этих заклятий, вырваться из этого коридора, пропахшего надоевшими до смерти кашами, лететь со всех ног навстречу шелестящим деревьям, навстречу лету, лету, лету...
Вечером Юстас получил от Нины записку.
«Юстас!
Ты настоящий осел. И знаешь почему. Меня вызывала старшая. Говорила о чести, о гордости, а я только плакала. Я ничего не сказала. Еще она говорила, что нам нужно закончить эту дружбу, над которой все смеются. Разве это правда? Мы ведь ничего плохого не делаем. Обещала тебя скоро выписать. Этого я страшно боюсь. Давай договоримся: я не буду смотреть в твою сторону, когда нас видят другие, а ты не смотри на меня. Хорошо? И давай не станем здороваться по утрам, как до сих пор. Может, тогда они успокоятся? Но я все равно самую чуточку погляжу на тебя, спрятавшись где-нибудь в уголок, этого никто не будет знать, даже ты. Только поправляйся скорее, а то умру
от голода. Вилунене думает, что это забастовка, а я и вправду не могу есть. Твой пустой стул в столовой сводит меня с ума. Что теперь будет?
Нина»
Спустя два дня, когда упала температура и Юстасу разрешили подняться с кровати, он, конечно, не утерпел, не повидав Нины. Казалось, она часто плакала, веки припухли, нос покраснел и заострился. Ну почему, почему Нина должна плакать? За каждую ее слезинку он бы, не раздумывая, отдал каплю своей крови, но сейчас чувствовал бессилие. Переговорить с нею наедине не удалось. Опустив голову, Нина торопливо проходила мимо или, не закончив есть, быстро исчезала из столовой. Юстас через девчонок передал ей коротенькую записку: «Подожди меня после ужина возле весов». Под лестницей внизу была большая полутемная ниша, и в ней стояли выкрашенные в белый цвет весы, на которых каждую неделю взвешивали всех, кто лечился в санатории. Целый день Юстас не находил себе места, ожидая вечера и мучаясь от неизвестности, решится ли Нина прийти. На уроке геометрии в дверь просунула голову дежурная и объявила, что к Юстасу приехала мать. Она обещала навестить его в субботу или воскресенье, но, получая от него регулярно короткие послания, видать, успокоилась и все откладывала свой приезд. Сегодня же была среда, самая середина недели.
Направляясь в комнату для гостей, Юстас не чувствовал сдержанной по-мужски радости, которая поднималась в нем, стоило завидеть знакомый мамин почерк на конверте. Нехорошее предчувствие охватило его, когда возле дверей лоб в лоб столкнулся с выходившей оттуда Вилунене. Воспитательница вся пылала, губы у нее были плотно сжаты.
Мать сидела на диванчике, обтянутом искусственной кожей, положив рядом с собой зимнее пальто и корзинку с какими-то банками. В комнате было сильно накурено, и Юстас удивился, что за такой короткий срок успел позабыть о том, что мать курит. Худое, честное и строгое лицо ее выглядело печальным, в пепельнице из зеленого стекла торчали два окурка.
Широкая улыбка, хотя и сдерживал ее, все равно по-детски растянула губы Юстаса, нагнувшись, он поцеловал прохладную, слегка отдающую пудрой мамину щеку.
— Мама,— нараспев протянул,— ты все еще куришь?
— Что значит — все еще? — Мать взяла его за руку и усадила рядом.— Не виделись всего шестнадцать дней, а обоим кажется, невесть что могло произойти за это время!..
Еще восемь дней, молниеносно прикинул Юстас, осторожно держа мамину руку на своей ладони.
— Обещала бросить к моему возвращению. А я уже совсем здоров.
— Может, и здоров,— мать внимательно поглядела ему в глаза.— Только какой-то изменившийся.
— В какую сторону? — рассмеялся Юстас не очень искренне, потому что опять промелькнуло недоброе предчувствие.
— Вроде похорошел. Кажется, будто моего Юстаса подменили,— спокойно и без улыбки сказала мать.
Знает. Все знает. Он опустил глаза, уставился в пол, крытый зеленым линолеумом, пошевелил пальцами в тапочках.
— Чего замолчал? Сам, наверное, заметил?
— Ничего я не заметил.
— Странно. Был такой наблюдательный мальчик.
— Не будем играть, мама,— нетерпеливо перебил Юстас.— Лучше ругай меня, упрекай. Вижу, что нажаловались.
— Наоборот, сказали, прекрасно учишься, способный... Из-за чего могли жаловаться на тебя? Разве было за что?
— Может, и не было.— Разговор этот превращался для него в настоящую муку.
— Почему — может?
— Мама! Ведь всем не угодишь!
— И не надо. Будь справедливым, достойным. По крайней мере порядочным.
Неожиданно повернувшись, Юстас заметил, что мать тихонько плачет.
— Мама! — закричал.— Я правда не сделал ничего плохого! Это никакое не преступление.
Мать поспешно вытерла лицо, глаза.
— Она — русская?— спросила как можно равнодушнее.
— Да. Ну и что?
— Деточка, деточка,— вздохнула мать.— Вспомни, что у тебя был отец. А вырос без него.
Об этом ему не нужно было напоминать. Юстас прекрасно знал, что отец, капитан Советской Армии, в сорок девятом был репрессирован, кто-то донес на него, за «деморализующие разговоры» он оказался далеко на Севере.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65