— Надо, чтобы люди всегда были естественными. Надо ведь?
— Надо... Однако бывают и минуты слабости, а я, скажем, вовсе не хочу показывать это другим, потому что сразу же найдутся субъекты, которые вызовутся направить тебя на путь истинный. Это что, поза или только страх?
— Страх?— удивилась она, но сразу же ее брови снова выпрямились. На лице не осталось больше прежнего выражения заинтересованности, по-видимому, ею овладела уже какая-то новая мысль.— Мне кажется, что Генрикас все время чего-то боится и только старается этого не показывать...
Она сказала это тихо, с плохо скрытым волнением, я же смотрел на ее горящие губы, ожидая, когда они снова раскроются для слов, заботливо согреют их теплым дыханием.
— Все мы боимся,— сказал я.— Все.
— Чего же?— В ее вопросе было и удивление, и досада, и испуг.
— Мы боимся ошибок. Боимся заблуждений. Не хотим втискивать свою жизнь в стандартные коробочки! Нас страшит повседневная серость, примитивное течение жизни. А примеров кругом достаточно!—-Я заметил, что повысил голос почти до крика.
Она смотрела на меня растерянная и удивленная.
— Ладно, хватит этих разговоров,— сказал я и улыбнулся, чтобы ободрить Диту.— Может быть, самая верная — это твоя теория маленьких радостей,— добавил я с горечью.
— А ты тоже боишься?
— Боюсь, что меня разбудит будильник.
— Только и всего?
— Разве этого мало?
Она не ответила.
— Взберемся-ка на самую высокую гору,— предложила она и показала рукой на склон со следами зайца на снегу.
— На самую верхушку? До конца?
— Ага...
Мы начали взбираться наверх, но вскоре я остановился.
— Дита!— крикнул я.— А когда мы стали говорить друг другу «ты»?
— Не помню,— рассмеялась она.— Я даже не заметила...
Возвращались уже вечером. Дома — как аквариумы.
— Покажи мне окно твоей комнаты, Дита,— попросил я.
— А вот и не покажу.
Я приблизился к ней на шаг.
— Очень тебя прошу...
— Ну вот,— нехотя подняла она руку в узорчатой вязаной варежке.— Куда ты смотришь? Не там.
И засмеялась.
— Вон!— крикнула она, откинув голову.— На третьем этаже.
Ее волосы на мгновение коснулись моего лица, а шарфик, соскользнув в сторону, обнажил ослепительно белую шею.
— Да,— глухо произнес я.— На третьем этаже...
И губами осторожно дотронулся до ее теплого виска.
Дита внезапно повернулась, прислонилась к стене и
пытливо заглянула мне в глаза. Потом, как бы с трудом проглотив что-то, долго молчала.
— Мне пора,— неожиданно услышал я.
— Уже?
— Спокойной ночи,— Дита грустно улыбнулась и исчезла в темном подъезде.
Жорка оказался прав: начинать было нелегко. Станок мне достался в самом конце цеха, старый, как заезженная кобыла. Ничего не поделаешь — таков жестокий закон для новичков. Собрать недостающие инструменты помогли Сильвис и Жорка. Но тут же выяснилось, что работать только в первую смену мне не удастся — не было свободных станков. Во вторую же я не мог работать — надо было посещать вечернюю школу. Однако мастер сделал рыцарский жест: позволил мне одному работать в ночную смену, хотя наш участок работал лишь в первые две. При этом он не упустил возможности заметить, что нарушает инструкцию. И ночная смена жесткой рукой схватила меня за шиворот.
Наш участок был из отстающих. Большие партии сложных деталей сменный мастер давал старым рабочим— «асам», как мы их с Сильвисом называли, и те «нажимали», как дьяволы, перевыполняя свои задания. Однако участок тем не менее сдавал продукцию с опозданиями: «асы» не успевали, а молодым мастер не доверял. Хотя он и потакал «асам», которые «вывозили» план, он все же не пользовался у них популярностью. Он терпеливо сносил колкости и издевки, а на производственных совещаниях, театрально жестикулируя, плакался по поводу низкой, по его словам, квалификации молодых рабочих. И опять все начиналось сначала — сказка про белого бычка.
Мастер, как и следовало ожидать, давал мне на обработку самые простые детали, и притом небольшими партиями. Когда я однажды не очень уверенно попытался запротестовать, он оборвал меня:
— Потерпите. Всему свое время.
А время шло. Начались мои первые неудачи.
Словно кто-то одним движением руки смахнул ночную сажу со стеклянной крыши над головой — так внезапно она посветлела. Это означало конец смены.
Длинные стержни из нержавеющей стали с трудом поддавались резке. Вот и опять — сухой треск, несколько ярких искр...
— Э, черт!..
Вставляю новый резец, увеличиваю число оборотов. Открываю краник от бачка с эмульсией. Теплая
жирная пена брызжет прямо в лицо. Резец медленно продвигается вперед. Слишком медленно.
Большая стрелка часов снова дрогнула и остановилась на шестерке. Надо спешить.
Я еще прибавляю число оборотов. И вдруг от оглушительного треска у меня на секунду помутилось сознание. Длинный стальной стержень согнулся от слишком быстрых оборотов и со страшной силой врезался в инструментальный шкафчик. Неловко выключив станок, я почувствовал неодолимое желание сесть. Облизал потрескавшиеся губы и поднял тяжелую крышку станка. Изнутри пахнуло парами перегретого масла. Две зубчатки перекидного блока порядочно обкрошились. Я захлопнул крышку и оперся о станок.
«Сейчас люди спят,— подумалось вдруг,— и не морочат себе голову выбором пути. Ходят теми же маленькими дорожками. И все зубчатки остаются целы...»
Рядом со мной вырос какой-то незнакомый востроносый парень.
— Что ты наделал, пижон?— спросил он таким тоном, точно сказал: «Добрый вечер». Он был в синей спецовке и синем берете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24