Я редко навещал мать на работе, и, видимо, поэтому она встретила меня настороженным взглядом.
— Здравствуй, мама,— сказал я, оглядываясь по сторонам.— Здесь очень уютно. Тишина, спокойствие, книги. Много времени для размышлений...
— Дома еще не был?— спросила мать.
— Нет, я прямо с работы.— Я потоптался на месте, потом порылся в кармане.— Это зарплата. Ты не удивляйся, что так мало. В другой раз получу больше. Мне дьявольски не везло этот месяц...
— Это совсем не мало,— возразила мать, и вдруг мне показалось, что это не ее голос, а голос книг на стеллажах.— Спасибо, Мартинас.
Она неловко обеими руками взяла мое лицо и поцеловала. Я повернулся и бегом бросился из магазина.
Прошатавшись допоздна по улицам, я тихонько, как тень, вернулся домой и улегся. Заснуть я не мог. Всю ночь одинокий карандаш, высунув головку из целлулоидного пенала, кричал, что он может что-то сделать. Потом с первого этажа донесся детский плач. Ребенок плакал, сначала тихо, потом все громче и громче, он то захлебывался, то высоким фальцетом изливал свою обиду, свое горе. И вдруг все смолкло.
В голове опять зазвучали ненастроенные скрипки...
Не знаю, что делали мои друзья. Быть может, они «плыли на остров»? Может, ловили рыбу? Может, катались на лыжах в горах? Не знаю. Но, должно быть, они были счастливы.
Я приглядывался к сидевшим вокруг людям. Их лица то исчезали в дыму, то вдруг снова появлялись, словно из небытия. Яркие тона в кафе утомляли глаз; я вдруг заметил, как негармонична джазовая музыка, и мне стало нестерпимо грустно оттого, что другие слушают ее с явным удовольствием.
— Кошмарная музыка,— сказал я, кивнув в сторону музыкантов, которые трудились, скинув пиджаки, с неистребимым выражением скуки на лицах.
Генрикас только приподнял брови:
— Ты мне сегодня непонятен, Мартис... Музыка как всегда.
Ха! Непонятен!
Я снова начал изучать окружающих. Заметил несколько знакомых лиц. Один паренек был с нашего завода. Почему он пьет? За угловым столиком — три высоких парня. Слишком громко смеются. Это баскетболисты известной команды. Тоже лакают. Дружно.
А с нами не было ни Диты, ни Донатаса, и я никак не мог сосредоточиться для разговора на какую-нибудь общую тему.
Джаз снова заиграл. Барабанщик, видимо, старался доказать, что он не пьян, и часто терял ритм. Его багровое лицо, казалось, сейчас лопнет от напряжения.
— Ведь барабанщик пьян, как свинья,— сказал я Ромасу.
Тот только усмехнулся:
— Ну и отлично. Будем терпимы.
Ладно. Будем. Выпьем.
— Пустяки,— отозвался в ушах голос Генрикаса.— Пустяки и то, что другие называют счастьем. На самом деле никакого счастья нет. Есть только удовлетворенность и неудовлетворенность.
— А я хочу быть счастлива,— сказала Лайма. Она подперла кулачком лицо. Ее глаза были печальны и красивы.— Ты ведь много читаешь, Мартис,— медленно продолжала она.— Расскажи что-нибудь про счастье.
На этот раз я уже не мог увернуться.
— А ты до сих пор была несчастлива?
— Почему ты смеешься? Ведь я всерьез.— В ее голосе прозвучала обида.— Если тебе тяжело об этом говорить, то лучше совсем не надо...
— Не сердись, Лайма. Какой уж из меня наставник. Я думал, что ты всем довольна и счастлива. Ведь я даже не знаю, чем ты занимаешься в свободное время. Ходишь на танцы? В кино? В кафе?
Она замотала головой:
— Я изучаю английский язык. Летом поступлю в университет, на заочный. Но что это за допрос? Я ведь не спрашиваю тебя, о чем ты мечтаешь. Ну, прости меня. Но все ж таки, что такое счастье?
— Может быть, счастье — это любить человека? А может — быть любимым, нужным другим? Иметь друзей, любимую работу, быть прямым, честным и душевным человеком. Может, этого хватает, чтобы быть счастливым?
— А деньги надо иметь?
— Должно быть. Но меня всегда зло берет, когда вещи заслоняют людей.
— И делать все, что только хочется?
— Ну конечно,— вмешался Ромас.
Я откинулся на спинку стула.
— Что-то мне сегодня не до умных разговоров.
Когда Ромас пригласил Лайму танцевать, я спросил
Генрикаса:
— Почему ты сегодня один?
Он улыбнулся и, видимо, хотел сострить, но я грубо его оборвал:
— Только без афоризмов. Почему не пришла Дита?
— Я звал ее.
— Скажи мне номер ее телефона.
Генрикас колебался.
— Ну будь же хоть раз джентльменом,— усмехнулся я.
Тогда он назвал номер, медленно и четко произнося каждую цифру. Я повторил, он кивнул головой и помрачнел.
— Чего это вы сегодня такие кислые?— спросила Лайма, возвращаясь к столику после танца.
— Я ему здорово подпортил настроение,— похвастался я.
Генрикас сделал вид, что не расслышал, и заговорил о кино. Я больше не вмешивался в разговор. Мне казалось, что мы идиоты уже хотя бы потому, что барабанщик пьян и часто теряет ритм. Я-начал вертеться на стуле, желая разглядеть всех сидевших в кафе.
— Терпеть не могу пижонов,— наконец шепнул я Ромасу.
— Ты уже пьян?— сочувственно спросил он.
— Нисколечко! Но погляди, что за публика! Зоологический сад? О нет! Это пижоны. Помнишь, когда-то среди пижонов процветал культ кулака. Это было давно. А теперь пижоны ударились в «культурничание». Но пижон остается пижоном, независимо от того, хорошо ли сшит его костюм или плохо, имеются ли у него про запас несколько имен зарубежных авторов или нет.
— Ты слишком ригористичен, старик,— примирительно вставил Ромас.
— Нет, ты послушай! Это процесс. Под влиянием литературы и кино возникает новый гибрид — сноб- пижон. Да ты, пожалуйста, не морщись, комаров тут нет. Оглянись вокруг, оглянись — это же всё ходячие литературные и экранные штампы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24