— Поражаюсь твоей энергии.
— Не иронизируй, старик. Так придешь?
— Ну, все так все,— вздохнул я.
Ромас просиял.
— Я всегда в тебя верил, старик,— сказал он.— Если б ты не пришел, это было бы просто свинство.
Едва мать открыла дверь, как мне сразу же бросилась в глаза убранная елка в углу. Не раздеваясь, я подошел ближе и принялся ее разглядывать. Убрана она была теми же игрушками, что и в прошлом году, что и много лет назад. Только теперь она была намного меньше, чем раньше. Что же, подумал я, ведь это просто свидетельство того, что я вырос... Но игрушки были те же.
— Надо купить новые.
— Почему? — спросила мать.— Разве эти тебе не нравятся?
— Нравятся,— ответил я,— но я все же куплю новые.
Мать ушла на кухню. Я разделся и подошел к зеркалу. Что и говорить, тип не очень-то привлекательный! Руки длиннющие, лицо костлявое. Грубошерстный черный свитер, тяжелые лыжные башмаки — боевое снаряжение! Тип застыл на месте, как бы выжидая чего-то. Настоящий взломщик!
— Приветик! — сказал я ему.— Праздник вроде бы наступил уже, а вы еще небриты...— и пошел в комнату отца.
Отец, разостлав на письменном столе шерстяное одеяло, гладил брюки.
— Добрый вечер, папаша.
— Здравствуй. Как успехи?
— Успехи — понятие весьма относительное. А особенно для ученика токаря.
Отец взглянул на меня и нахмурился:
— Что-то ты последнее время больно много философствуешь.
Я сделал вид, что не расслышал.
— Может, взять твою бритву? Чертовски неприятно ходить с этакой архаической бородой.
Я уже научился недурно бриться, хотя иные и говорят, что это искусство требует большой сноровки. Но на этот раз мне захотелось непременно порезаться, чтоб все видели, как трудно справиться с моей бородищей. Побрившись, я слегка порезал губу под самым носом и сразу заклеил рану лоскутком бумаги, который тут же намок от крови. Эффект получился внушительный.
Мать уже накрыла стол и теперь причесывалась перед зеркалом.
Отец вышел в праздничном черном костюме и выглядел помолодевшим лет на пять.
— Гостей не будет? — спросил я.
— Нынче никого не позвали.
Я включил радио, и все уселись за стол.
Я чувствовал, что отец хочет что-то сказать, но медлит.
Мы слушали танцевальную музыку и некоторое время ели молча. Я почувствовал взгляд матери на моих руках. Поднял глаза и удивился: по ее щеке стекала слеза. Правда, руки мои, торчавшие из манжет белой рубашки, вряд ли могли доставить кому-либо эстетическое наслаждение, но все же, все же...
— Кажется, горчицу забыли,— пробормотал я и, поднявшись, вышел на кухню.
Засунув руки в карманы, я некоторое время стоял у раковины. Открыл кран и снова закрыл. «Стало быть, праздник, кроме всего прочего, должен нести еще и минорную нагрузку!» — подумал я с досадой. Меня до сих пор поражает, почему это взрослые придают такое большое значение мелочам и забывают о главном — о существе.
Я покачивался на каблуках вперед и назад, вперед и назад и никак не мог справиться с тоской, исподволь заполнявшей душу. А время для поисков горчицы истекало, и надо было возвращаться.
— С завтрашнего дня,— сказал отец, когда я снова уселся за стол,— начинается второй год твоего испытания.
— Гм,— промычал я.— И я непременно должен сделать «соответствующие выводы».
В глазах отца промелькнуло недовольство, но лицо оставалось торжественным и сосредоточенным.
— Ты все шутишь, Мартинас...
— Разговоры о выводах продолжаются из года в год,— сказал я.— А я, между прочим, только тем и занят, что делаю «соответствующие выводы».
— Мне кажется, ты слишком разбрасываешься,— вставила мать.
— Разве?—удивился я.— Что-то не замечал...
— Ты никогда не расскажешь про завод,— сказал отец.
— Вы и сами все отлично знаете. Есть там у меня наставник, этакий старый рабочий с седыми висками и глубоким, пристальным взглядом умных глаз. Ну прямо настоящий отец. Хм... Он следит за работой ученика и, как вы понимаете, передает ему свой многолетний опыт. Хм... Знаете, с этакой своеобразной рабочей педагогикой. Есть еще сменный мастер. Тот — настоящий орел. Любит своих рабочих, называет их не иначе как «молодцы» и «золотые руки». «Вот это мастер так мастер!— говорят о нем рабочие.— С таким можно горы свернуть!» И любят своего мастера, и стенгазету свою любят...
Заметив неловкое молчание, я виновато закашлялся и сказал:
— По правде говоря, не совсем так. Это все из вчерашней газеты...
— А как же на самом деле? — спросил отец.— Лучше или хуже?
— Не знаю,— я еще сомневался, рассказывать ли, но потом начал: — Ну вот вам маленькая сценка. Приходит как-то на работу мой наставник. Зовут его Жорка. Лицо помятое. Сразу видно — с похмелья. «Закинь-ка патрон»,— буркнул он и присел, чтобы отпереть шкафчик с инструментом. Потом, загнав в уголок рта «Беломорканал», оперся о станок.
«Голова трещит»,— осипшим голосом пояснил он.
Я закрутил патрон и включил станок.
«Чего молчишь? — недовольно спросил Жорка и выкатил на меня свои покрасневшие от бессонной ночи глаза.— Будто сам не пьешь!»
«Ведрами!» — отпарировал я.
Жорка осклабился, затянулся дымом и чертыхнулся.
«Дай спички, погасло».
«Нет у меня спичек»,— ответил я. Стану я ему еще зажигать папиросы!
Он вздохнул и выплюнул окурок.
«Ладно. Курить и не начинай, не будь дураком. А выпить можно».
Он выключил станок и сунул мне что-то в карман. Это была помятая трешка.
«Все равно делать тебе нечего,— сказал он в оправдание себе,— будь человеком, сбегай-ка. Опохмелиться надо...»
И, решив, что разговор окончен, снова склонился над станком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24