в черном фланелевом халате, он сидит на высоком алюминиевом стульчике. На вид он несколько грубоват, а на самом деле — душа парень. В прошлом году он окончил среднюю школу и теперь собирается уехать.
— Куда? — однажды спросил я его.
— Не знаю. Далеко...
Я удивился, но потом вспомнил, что точно такими же словами я когда-то ответил на его вопрос. Но на сей раз эти слова принадлежали ему — он сохранил их дольше, чем я.
— У жизни есть еще какая-то оборотная сторона, и мне кажется, что я иногда вижу ее. Пугаюсь, втягиваю голову в плечи, но все же хочу познать ее. Иначе меня будет терзать мысль, что я прозевал нечто очень важное.
Словно заноза, застряли в моей памяти эти его слова. Тогда я окинул взглядом аппаратную, будто что-то потерял, и, попрощавшись, ушел. Девушками он не интересовался, однако к нашей Лайме, в которую все мы были тогда влюблены, он питал какую-то особую склонность.
Лайма в прошлом году поступала в консерваторию, но неудачно.
— Артистки из меня не получится,— решила она.— Обождем до следующей весны...
Она выделялась довольно экстравагантным поведением, была высокого роста, выражение ее продолговатого лица постоянно менялось — то высокомерное, то даже чуть нагловатое, а полные яркие губы улыбались иронически и снисходительно. В компании она обычно начинала капризничать.
Но один раз я видел ее другой. Плачущей.
— Какое вам всем до этого дело! — огрызнулась она, когда я поинтересовался, отчего она плачет.— Дай сигарету, если есть.
Закурила, помолчала немного и, вздохнув, сказала:
— И бревно же этот Ромас! Даже целоваться не умеет по-настоящему... А ты-то умеешь?
— Конечно.
— И вообще, все мужчины свиньи.— Лайма немного выпила в тот вечер, и мне захотелось ей возразить. Но она перебила меня: — А ты был когда-нибудь с женщиной?
— Нет, Лайма, еще не успел,— честно признался я.
— Врешь, Марти, все вы врете.
Сказано это было не зло. Лайма снова задумалась. Я никогда не видел ее такой. Она вызывала во мне любопытство и жалость.
— Это идиотство, когда человек прикидывается дерьмом, не будучи им на самом деле.
Я удивился. Лайма нетерпеливо махнула рукой:
— Это я про себя. Ты не обращай внимания. Я иногда несу всякую чепуху. Ведь я пьяна?..
И тут же приставила свой маленький кулачок к моему лицу.
— Но, черт побери, все это останется между нами и должно быть забыто! Слышишь?!
Я кивнул.
— Ведь Ромас хороший, правда?— спросила она вдруг.
— О, он бесподобен.
— Отчего это, Марти, мы всегда мечтаем о том, что для нас недоступно? Или хотим видеть в другом черты, которых не хватает нам самим?
— Не знаю. Я сам многого не знаю.
Больше Лайма меня не расспрашивала.
Но такой я ее видел всего лишь раз.
Когда мне хочется вспомнить лица друзей, я всегда вижу одни только желтые пятна, а когда стараюсь разглядеть отдельные черты, то они хоть и выступают отчетливей, но искажаются до неузнаваемости...
Генрикас носил волосы на пробор. Волосы были короткие, неопределенного песочного цвета, аккуратно зачесанные набок. Под ними покатый лоб с ложбинкой посередине. Брови, темнее, чем волосы, были прямые, как две черточки. Острый и тонкий нос как-то неожиданно выделялся среди других черт лица — мягких и рыхлых. Только нижняя челюсть, выдвинутая вперед, придавала лицу энергичное выражение.
Я не любил Генрикаса, потому что он был склонен прихвастнуть, рассказывая о своих похождениях. Он
был самый старший из нас, мечтал стать кинорежиссером и работал на фабрике худруком.
Мы собирались у Ромаса, который окрестил нас львами, борющимися с повседневностью и примитивом. Тут начинались нескончаемые дискуссии. Однако кто знает, была ли это действительно борьба или бегство...
Музейные куранты пробили дважды, словно античный воин ударил мечом о медный щит. Время.
Время искать себя среди множества вещей, людей и событий. Время подавить ту тревогу, которую возбуждает грядущая, большая и новая ответственность.
С утра — отлив, надо разобраться, вчера я много думал, жаль, если все это пойдет насмарку, ухватись, ухватись за нить мыслей (а были ли они вообще?), ты должен подтвердить это сам, своим собственным поведением. И я подтверждаю, до самого обеда, а после обеда — апатия. Не слишком ли большая роскошь апатия? Увидим, увидим, до ужина придумаем что-нибудь другое.
Мне вздумалось полакомиться снегом. Сгреб его с подоконника, мягкий, пушистый, и кладу в рот. Совсем как в детстве. Много его намело за ночь, я и не заметил, когда начало и когда кончило мести.
Я повязал уже галстук. Пора «плыть на остров».
«Остров»— это кафе, в котором собираются мои товарищи. Сегодня туда должен пожаловать и я; вчера они праздновали у Ромаса, наверно, было весело, сегодня — разговоров не оберешься.
Войдя в кафе, я сразу же убедился, что за пестрая фауна здесь собралась. Из раздевалки хорошо просматривался весь зал за стеклянной дверью, и я тотчас отыскал там моих друзей. Они сидели в углу, у окна, и, когда я пробирался между столиками, Генрикас первый заметил меня, театральным жестом он вскинул руки над головой и крикнул:
— Мое почтение положительным персонажам!
Товарищи обернулись ко мне. Только теперь я заметил рядом с Генрикасом незнакомую девушку.
— Познакомься,— кивнул он в ее сторону.— Это Юдита, короче — Дита. Иначе говоря, новое действующее лицо на сцене.
Он нагнулся к моему уху и добавил:
-— Не девочка, а шедевр...
— Не говори так,— вспыхнула она.
Меня удивили теплота ее голоса и ее лицо. Детский овал, смущенная улыбка, дрожащая на губах, темные и ровные, по-мальчишески стриженные волосы, которые еще больше оттеняли белизну лица.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24