— Боялась я, что внезапно это наступит, и все припасла в хижине, только кирпич вот забыла. Большой кирпич принеси.
Через некоторое время у Настасий отлегло, и она даже засмеялась, для какой такой постройки понадобился кирпич. Пока она говорила, снова начались схватки. Оставили и снова схватили, как клещами, и так было, пока не приехала в телеге бабка София вместе с Чернецом, погонявшим что есть мочи.
Кирпича не нашли. Где тут найдешь кирпич в такой спешке?
Аниняска запричитала, схватившись за голову. Насколько помнят бабки, таков был обычай в Малу Сурпат — женщине, страдающей от предродовых схваток, подкладывать под поясницу кирпич. А для чего, никто над этим не задумывался. Может быть, для того, чтобы опираться роженице в момент разрешения от бремени.
— Тут в хижине есть старое муравьиное гнездо, оно как каменное,— посоветовала Вета,— положим на него бедную Настасию.
Настасий стонала жалобно и протяжно, как под ножом. Вокруг нее хлопотали четыре женщины. Кто с подсолнечным маслом, кто с ножницами и шелковинкой, кто с ковшом воды. Одна держала больную под мышки и успокаивала ее.
Нужно бы и Митре быть при этом — таков был другой обычай: виновник всех этих страданий должен быть в такую минуту рядом, чтобы страдающая женщина могла бить его кулаками, царапать, таскать за волосы.
— Тот, из-за кого муки все, сам теперь далеко,— пробормотала Ана Зевзяка.— А был бы он здесь, легче бы разрешилась бедняжка.
Стойка привязал лошадей под ясенями и хмуро ждал у огня. Ему не разрешалось принять участие в этом таинстве. Погода была тихая, словно нарочно ради такой святой минуты. В гнездах ворковали горлицы и насмешливо пересвистывались иволги.
— Эти загодя вещают, как ребеночка-то назовем,— сказала Бета, самая старшая из всех присутствующих.
— Как будто человек кончается,— прошептал, прислушиваясь, Стойка Чернец.— Ведь говорил мне брат мой, мастер Войку, чтобы вызвать доктора, приготовить все как теперь полагается для облегчения страданий. Смеются старухи,— дескать, они лучше знают. Только Адам и прародительница Ева, мол, не рождены были в муках. Сказки!
К вечеру крики в хижине утихли. Во Фрзсинете наступила тишина. Послышалось, как где-то долбит дятел. К населению в Малу Сурпат прибавился мальчик. У пего были черные глаза, похожие на отцовские. Он толкнул мать ножками и заорал на бабку, когда она перерезала пуповину.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
ПИСЬМА И ВЕСТИ ОТ МИЛОГО
Жил в Малу Сурпат старый музыкант, которого звали Веселии Скрипкарул, по прозвищу «Удача».
— А была ли она у тебя, удача? — спросил его как-то на сходке Стойка Чернец — они были приятели.
— Не бывало,— ответил музыкант, горько усмехнувшись. Его удачу черт на хвосте унес.
— Так уж мне написано,— добавил он,— не на роду, а у Кристи в Хаджиу, в долговых книгах. Когда-то дал он мне сто двадцать лей. Шли годы, рос и долг. Кое-когда пригласит меня играть на скрипке госпожа Дидина, а долг он все не сбавляет. Работаешь на него летом, играешь осенью — и никак не расплатишься.
— Отберет он у тебя скрипку, Веселии.
— Этого никак нельзя: без скрипки я пропаду. Скрипка мне дороже пары волов.
— Эх, брат Веселии, ведь дело не в скрипке, не в деревянной этой коробке, а в том даре, который душа твоя хранит.
В то лето после дождей хлеба пошли хорошо. Кристя известил через примэрию, чтобы должники шли вязать снопы и молотить.
Люди собирались туго, поглядывали исподлобья. Староста был в нерешительности. Жандарма Данциша слишком часто вызывали в управление. В решающий день вязки снопов, через неделю после праздника святых апостолов Петра и Павла, помещик приказал «этому — Удаче» прийти и играть крестьянам на скрипке, чтобы те глядели повеселей.
Скрипач мог и петь хорошо. Сначала он спел старую песенку, которая когда-то пользовалась большим успехом и нравилась Трехносому:
Когда выходят девушки
Холсты белить на реченьку,
В траве их ножки белые
Плывут, словно лебедушки.
Но не стало веселей ни мужчинам, ни тем более женщинам.
Э-хе-хе! Были когда-то белыми, как лебеди, ноги у красавиц из Малу Сурпат, когда баре сеяли меньше пшеницы и не сгоняли женщин на работу. Жены хлопотали возле домов по хозяйству, вся тяжелая работа ложилась на мужчин: барщина, вывозка леса, починка дорог, извоз и другие повинности...
Хозяйки зимой ткали холсты, а летом белили их.
А посмотри-ка теперь на них! Спалены они июльским зноем, постарели до времени их лица; руки и ноги — не белее валежника, заскорузли и потрескались; черными стали лебеди, почернела грудь, почернели губы. Было отчего загрустить женщинам от песни Веселина. Мужчины же ругали мироеда за то, что отобрал он у них одну из немногих радостей жизни.
— Эй, дедушка Веселин, помолчи лучше! — закричали вскоре некоторые из работников.— А то от грусти-тоски подохнуть можно.
Трехносый заметил, что Веселин положил скрипку на сноп.
— Не сиди, цыган, сложа руки, а то в морду получишь. Здесь ты не у себя в хате, а на барской работе. Я плачу тебе; пошевеливай-ка смычком да языком!
Музыкант робко проблеял несколько танго, завезенных из города. Но когда Кристя повернулся и пошел в именье, Веселин повалился на землю и затряс головой, скрежеща зубами.
Про это дело рассказывал как-то Стойка Чернец в доме у Уцы Аниняски. Он привел с собой жену; они были кумовьями Настасий и любовались крепким малышом, который одолевал свою хрупкую мать.
— Мало ему молока, вот он и толкается ногами,— жаловалась Настасия.— Будь умником, Тасе, спи!
Тасе не хотел спать, он таращил глазенки, словно хотел запечатлеть всех: и крестных, и Уцу, и бабушку Бету, и Ану, вдову Зевзяку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50