Портной Пакк молчал, крепко сжав зубы, словно опасаясь, как бы с языка не слетело чего лишнего, и вычитывал на белеющих страницах шкур одному ему понятные письмена. Длинные неуклюжие тени сновали у него за спиной и перед глазами ломались, покачиваясь, на лоснящейся от копоти стене.
Сироте вспомнились слова матери, что черт будто бешеный боров, всюду сует свое рыло, лишь бы сделать свое черное дело. Сомнения с новой силой захлестнули его. Смогут ли огонь и крестное знамение защитить его от этого темного человека? Что будет, если старый нечистый, пока суд да дело, заберется в шубу ключницы, оттуда проникнет в нее самое, Паабу превратится в злую каргу и в один прекрасный день вышвырнет его ни за что ни про что вон из хутора?
Погруженный в такие мысли, мальчик и не заметил, что слишком низко наклонил лучину над шкурой, и тотчас на него опустился аршин швеца. Мооритс съежился, замер, зажег новую лучину. Виновато стал смотреть, как языки пламени лижут дерево. Огонь делал свое дело, страх — свое. Мальчик чуял неладное и не знал, как противостоять злому духу; вдобавок еще и ноги затекли. Он безотрывно смотрел на огонь. Вдруг закружилась голова. И он упал как подкошенный на глиняный пол, лучина отлетела в сторону, прыснув искрами в лицо. Портной Пакк схватил аршин и прошелся по спине мальчика, потом шлепнул по щеке бледной и впалой. Сирота молча поднялся на ноги.
— Ты у меня будешь держать лучину, осерчал портной.
Наверху заскрипели жерди, потом показалась всклоченная голова Хинда.
— Дай-ка я посвечу,— сказал хозяин.— Иди спать, Мооритс.
Он слез с колосников, открыл дымволок, чтобы проветрить избу, зажег новую лучину и стал светить тулупнику.
— Я и тебя огрею, ежели задремлешь, не посмотрю, что хозяин,— пригрозил портной Пакк.— Шуба должна быть готова к первым петухам.
От свинцовой тишины голова у Хинда загудела. Ветер во дворе больше не шумел, вьюга стихла, началась оттепель, в дымволок потянуло свежим воздухом, в душу закралась тревога, сердце сильно забилось.
Хинд увидел себя мчащимся по заснеженному полю с горящей лучиной в руке, от него вниз по склону, к паленогорскому болоту, бежали врассыпную зайцы и волки. Он же пронесся мимо них с каким-то жаром в крови и зудом в ногах. Он словно испытывал себя, надолго ли хватит сил и далеко ли сможет убежать, прежде чем догорит лучина и в пальцах останется багровый уголек. Снег был глубокий, однако твердый наст хорошо держал, и бег доставлял ему большую радость. Ноги двигались легко, почти как в детстве, на поле, в иванов день, когда сила и радость наполняли кровь, заставляли мальчишку гикать и кричать, скакать вместе с ягнятами, бегать наперегонки с теленком.
Он видел себя мчащимся по косогору с пламенеющей лучиной в руке и совсем позабыл о портном, который все растягивал и надставлял шкуры, словно торопился сшить шубу для оборотня еще до того, как пропоет петух и чары потеряют свое действие. Дым, затекшие ноги, жаркая печь — от всего этого затуманилась голова, и Хинд посмотрел на сенные двери. Ему больше не чудилось, что он бежит, не было видно и зайцев, должно быть, они скрылись в лесу на Большом острове, убежали и волки, но внизу, на болоте, они перевели дыхание и вновь полезли по косогору к хутору. А когда он обернулся на дверь, то кожей почувствовал, как оттуда повеяло холодным чужим дыханием; пламя лучины задрожало и, заняв новые владения, застыло на месте. Один волк забрался в сени, толкнул дверь носом и положил передние лапы на порог. Волк смотрел на него горящими глазами, как бы раздумывая, наброситься сразу или подкараулить более удачный момент. Портной — тот, конечно, ничего не замечал. Хинд насторожился, его взгляд блуждал между глазами волка, лучиной и белеющими шкурами; на колосниках и стенах подрагивали тени. Волк оставался под покровом мрака, из его рта свисал багровый язык, словно красный лоскут, знак бедствия.
Хинд схватил со стола ножницы, направил их на волка, защелкал и замахал горящей лучиной, закричал страшным голосом:
— Кыш! Кыш!
— Чего орешь, дурья башка? — зашумел портной, голос его прозвучал, как из могилы.
Хинд вздрогнул.
— Волк на пороге, — пробормотал он.
— Что ты мелешь, мальчишка! Сегодня никто не придет. Разве что сильный ветер налетит,— ответил портной Пакк и выхватил ножницы, чтобы отрезать полоску овчины, ключница в талии должна бы быть тоньше, нежели показалась давеча на примерке.
Хинд присмирел и все же еще разок скосил глаза на сенные двери. Волк исчез с порога. Однако теперь ему примерещилась покойная мать. Драгоценная матушка, с чепцом на голове и охапкой хвороста, прижатой к груди. Она спешила через двор к риге, и тут ей навстречу выскочил из сеней волк, искры так и сыпались из-под когтей,— должно быть, учуял ловушку — и умчался прочь, прошмыгнув у матери промеж ног. Хинд ясно увидел, как под звездным небом в тихую погоду матушка со страшным криком упала на снег, рассыпав вязанку хвороста, волк же понесся под откос к паленогорскому болоту, при этом круглый холм так и вспыхнул, снег занялся светом, будто у волка в пасти была горящая лучина, а следом озарился и весь склон Паленой Горы, на серо-белый снег упали кроваво-красные отсветы зари.
Утром портной примерил ключнице шубу, осмотрел ее со всех сторон, заставив ее поднимать и опускать руки, и потом спросил, сощурив глаза:
— Ну как, не тесно в талии?
— Нет, не тесно,— покраснела ключница.— Везде очень свободно.
Она оглядывала себя спереди и сбоку, попыталась, насколько хватал глаз, посмотреть через плечо на спину, затем бережно сняла обновку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41