— Эти свои байки можешь пастушкам рассказывать,— не очень уверенно произнес наконец Эверт. Человек, который велел Хинду сломать жертвенник.
— Мы ведь не черти и не призраков судим,— сказал свое слово, явно бодрясь, и управляющий мызы.— Мы только людскими делами занимаемся.
Элл вздохнула, смутившись от того впечатления, которое она произвела своими словами.
— Можешь идти. Впустить Мооритса Орга! — кликнул Аялик.
Пастушонок вошел в залу и столбом застыл возле двери. Судебный служитель взял его за локоть и подвел к столу.
— Вероисповедание? — спросил управляющий, выпучив глаза.
— Лютеранское...
— Возраст?
— Четырнадцать исполнилось.
Мюллерсон записал ответы, моргнул глазами, засипел и спросил:
— Где ты был, когда рига загорелась?
— В лесу со стадом.
— Что потом произошло?
— Побежал домой...
— Что Яак делал, когда ты во дворе оказался?
— Отсаский хозяин сказал, иди поищи Яака, он пошел с шубой на плече в лощину. Я и пошел...
— Где был Яак Эли?
— Лежал на краю лощины, голова под шубой,— и тут глаза у мальчика заморгали, и он горько заплакал.
— Что с тобой, чего ты плачешь?
— Шуба сгорела...— всхлипывал Мооритс.
— Какая шуба? — прошелестел управляющий.
— Отцова, кроме нее, у меня ничего нет. Сам и виноват.
— Как это виноват?
— Яак меня предупреждал: забери шубу из мякинника, а я не забрал, вот она и сгорела.
— Когда он тебе так сказал? — встрепенулся Эверт Аялик.
— В четверг вечером.
Судья многозначительно посмотрел на писаря.
— Чего же ты не забрал шубу из мякинника?
— Откуда я знал, что она сгорит.
— Что же, батрак тебе это сказал?
— Потом, на другое утро, Яак сказал, я тебе говорил, забери свою шубу из мякинника, ты меня не послушал, вот она и сгорела.
Аялик, будто охотничья собака, напавшая на след, пришел в страшное возбуждение. Он снова вызвал Яака.
— Ты почему велел Мооритсу Оргу шубу из мякинника забрать за три дня до пожара?
Батрак сладко зевнул. Этого он ни в коем случае не должен был делать, его зевок ужасно рассердил судей.
— Почуял недоброе, вдруг что-нибудь случится...
— Почуял?
— Почуял, а может, подумал, что будет лучше, если он заберет оттуда свою шубу...
— Подумал, что ты все равно спалишь ригу! — ядовито зашипел Мюллерсон.
— Нет, просто почуял недоброе, что-то нашло на меня, бывает, страх иногда находит,— объяснял батрак. А когда он поднял взгляд на судей, то не на шутку испугался, сообразив, что больше он отсюда не выберется. Он пролепетал: — Я не поджигал. Делайте что хотите, а только я не поджигал! Делайте что хотите, я не поджигал!.. Не поджигал!..
— Пеэтер! — позвал Эверт Аялик и зловеще поднялся из-за стола.— Поди сюда, открой общинный ларец и достань кандалы! Суд, свидетели! Все на помощь, взять преступника! Все на помощь! Не то оштрафую!
Подбородок Яака заходил ходуном, руки задрожали, холодный пот горошинами выступил на лбу.
— Держите его, уйдет! — взывал Аялик, хотя батрак и не думал бежать, а стоял как пришибленный.— Надеть кандалы и в Тарту, в ландсгерихт1!
Один только Сиймон не суетился, даже не встал из-за стола, глядел, как на батрака надевают кандалы, сидел, думал и кивал, будто в подтверждение чего-то. Что бы это кивание означало? Наверняка ничего хорошего.
— Я не поджигал,— жалобно повторил Яак, но его уже никто не слушал. Надели на него кандалы, и Пеэтер запер его в арестантской.
— А ты, Хинд, начинай ригу отстраивать,— по-отечески просвистел Мюллерсон,— Дадим тебе бревна из мызного леса, зимой срубишь, вывезешь, весной строить начнешь.
Хинд кивнул, но радости он не почувствовал, наоборот, на сердце лег камень.
Получилось так, будто это он засадил Яака.
«А чего его жалеть? — подумал он, спускаясь с крыльца судейской.— Много ли он меня жалел?»
Тоска завладевала им всей сильней, все неотступней. Вечером Хинд пошел к отцу на кладбище послушать, что скажет человек, который когда-то был угольно-черный, а потом стал известково-белый.
Наступил август, и на кладбищенских березах появились желтые листья. Ожидалась ранняя осень. Скворцов и трясогузок не было видно.
Глина подернулась зеленью. Маленькие ростки робко высунули свои клювы из земли, природа упрямо старалась похоронить прошлое.
Хинд сначала присел, потом опустился на колени и припал ухом к могильному бугру.
Покойник сразу заговорил, словно только этого и ждал:
— Кто там ходит над могилой, сыплет глину в глаза?
— Отец, у меня сердце страшно болит.
— Значит, ты оттаял, — засмеялся Мангу Раудсепп шелестящим смехом.
— Как так?
— Пожар растопил тебя, когда рига горела.
Потом внизу помолчали, будто вспоминали о чем-то очень важном, о чем много думали...
— Видишь, бог земли прогневался на меня за то, что я хотел веру сменить, поверил в разговоры о переселении. Ведь он презирает легковерие, не прощает беспечных, он хочет, чтоб все радели и работали...
— Отец, у меня так тяжело на душе, будто я зло какое сотворил,— жаловался сын.
И человек с известково-белым лицом сказал из своей обители:
— Скорбь пройдет. Если что не так пойдет, как ты думал, не беда, исправь или приспособься. Наши предки триста лет этот хутор вели, старайся и ты. Иди домой да начинай рожь жать, не то колос зерно обронит.
— Думаешь, станет легче и барщины не будет?..
Покойник медлил с ответом, будто обдумывал слова сына.
Затем зашептал сквозь толстый слой глины, словно это задышала земля:
— Надейся на свои силы и на свой ум, глина крестьянину друг.— Казалось, отец повернулся в своей деревянной рубашке на другой бок и с трудом, сдавленно прошептал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41