— Трава... прорастает... осень... подступает к сердцу...
После чего в обители отца стало тихо, тише, чем когда бы то ни было.
ПААБУ И ХИНД
Был тихий, мягкий вечер. Хинд возвращался с кладбища. Тропинка вилась между деревьями. Подъем на Паленую Гору со стороны Лейгеского луга был самый крутой.
На сердце немного полегчало, оно не билось больше так мучительно, как по дороге на кладбище.
Вверху, на горе, он отдышался, постоял, посмотрел в сумеречную даль, улыбнулся.
Деревья, окутанные августовской дымкой, молчали. Дальние леса и хутора тонули в вечерней мгле. Кругом ни звука, ни огонька, будто во всем мире не было ни души.
Ох мы, бедненькие детки, Батюшкины, матушкины...
Тростинку признали деревом, и теперь она должна была пустить в землю сильные разветвленные корни.
Хинд начал спускаться к дому. И чем ниже он спускался, тем уже становился горизонт. Снизу подступал хутор с остовом пожарища. Он не исчезал, не пропадал во тьме.
Хинд спускался вниз, и судьба сгущалась внутри и вокруг него. Ему не выкарабкаться, работа и время задавят его, сделают таким, что он и не захочет больше наверх, к своим березам. Даже воскресным летним днем во время проповеди. Чему быть, того не миновать.
Неужто грань между мечтой и действительностью похожа на межу, что разделяет хутора, поперек которой нельзя ложиться, потому что, по преданиям, там проходит тропа духов?
И лишь всесветная печаль будет жить в глубинах души, которая исчезнет разве что в избе Мана.
А исчезнет ли?
Утром Хинд сказал Паабу:
— Я надумал жениться.
В карих глазах мирового столпа мелькнуло удивление.
— На тебе жениться! — выпалил хозяин, и лицо его залилось краской.
Ключница мягко улыбнулась и, помедлив, промолвила:
— Ко мне уже нынче сватались.
Хинд не поверил своим ушам.
— Кто? Кто это сватался?
— Никто об этом не знает, никто его не видел, он приходил, когда я одна была дома, когда ты на погорелое собирал. Пришел, как женихи ходят, только что без свата. Сказывал, будто тридцать лет жену ищет, будто работать может за десятерых, так что искры из пальцев сыплются, и что моложе всех парней, вместе взятых. Ну, узнал, кто ко мне приходил свататься?
— Портной Пакк?
— Кто же еще? Он и весной приходил, спрашивал, не пойду ли я за ним в теплые края.
— Ах он, старый хрыч, приходил все-таки! — удивлялся хозяин.— А я думал, так болтает. Ну что ты ему сказала?
— Ничего не сказала.
— Ни слова? — нетерпеливо допытывался Хинд.
— Я сказала, что все это так неожиданно, не могу взять в толк, дай, говорю, время подумать.
— А он?
— А он говорит, что тут думать, думать будешь потом, когда замуж выйдешь, бросай все, пойдем к священнику, попросим огласить женихом и невестой, долго ли будешь тут задарма батрачить... Обещал вскорости опять наведаться.
— Я сам на тебе женюсь,— пылко заговорил Хинд.— Я сам.
— А я думала, что ты на Элл глаз положил,— засмеялась Паабу.
— Элл сама вешается мне на шею.
Ключница не знала, верить ей или нет.
— Мне нужно жизнь заново начинать, я возьму тебя за себя,— нетерпеливо уверял хозяин.— Я привез тебе прялку, будешь опять пряжу прясть...
— Я ведь и была невестой сюда привезена,— ответила Паабу просто.
Но ткацкий станок судьбы стучал безжалостно.
Что за странное общество движется там, по дороге?! Приближается к развилку, откуда одна дорога ведет на Отсаский хутор, другая — на Паленую Гору.
Ни Паабу, ни Хинд ничего не ведают об их приближении. Если бы хозяин догадался, если бы кто-нибудь подал ему знак, может, он поторопился бы. Но что он должен был сделать? Обнять ключницу? Но он не обнял, был неуклюжий, они оба были слишком замкнутые, гордые люди, пожалуй, даже странные, не такие, как все. Им казалось, что все и так ясно.
И все же Хинд хотел что-то сказать, но слова не шли с языка. Рига, барщина, хутор. Все так. Но это было ничто в сравнении с глубоким одиночеством его сердца. Он не произнес ни слова, только смотрел на огромное, достигшее южного небосклона солнце, на Паленую Гору, на Паабу, которая стояла на мураве и точно прислушивалась к себе. Мировой столп, неутомимая пряха, чье полотно польется из окна, вниз по склону, по полю Алатаре и оттуда через Отсаский хутор в далекие леса, на край земли, где соединяются воля и неволя.
Но вот появились люди, несущие весть.
Впереди, на вороном коне, скакал человек в городском облачении, с мечом на поясе, у него было изрезанное морщинами серьезное лицо и цепкий взгляд. Подле него вышагивали Эверт Аялик и коннуский Андрее, словно они и не были судьями, облеченными властью, а лишь слугами или оруженосцами своего господина, лошадей они берегли пуще себя и потому шли пешком.
Человек, одетый по-городскому, сразу безо всякого вступления спросил Хинда:
— Это ты будешь Хинд Раудсепп?
— Да,— испуганно ответил молодой хозяин.
— Я нарочный орднунсгерихта. Мне велено взять тебя под стражу.
Ясный августовский небосвод разбился для Хинда вдребезги.
— Ты клеветал на государя и подбивал народ к бунту,— произнес нарочный, восседая на лошади.— Возьми котомку с хлебом — и в путь, дорога у нас не близкая.
У Паабу слезы навернулись на глаза. Она сразу почуяла беду, когда увидала этих людей, появившихся из-за хлева. Изо всех сил старалась она взять себя в руки, но все напрасно, слезы капали и капали.
— Боже, у нас и хлеба-то нет! Хлеб кончился, рига сгорела!
— Сбегай вниз, попроси у моей хозяйки, у нас есть, без хлеба нельзя в тюрьму отправлять, — ответил Эверт Аялик.
Ключница бегом побежала на Отсаский хутор.
— Право слово,— сказал судья Хинду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41