Она
подвозила все на подносе-коляске к столу и дальше, в заднюю комнату, где жили молодые и куда Сальме заходить было нельзя. Что они там делали, о чем шептались, Сальме не могла знать. Однажды она по старой привычке заглянула в приотворенную дверь: сын и сноха обнимались. Помилуй бог! Городские, времени много, какие у них еще заботы! Времени вдоволь и на то, чтобы цветы в вазе расставлять, было ли столько времени в молодости у нее? Сноха поставила вазу с цветами и ей в уголок, но Сальме незаметно для снохи отнесла их на кухню. Еще разобьется ваза, что тогда делать, на что ей цветы, главное — была бы сыта, было бы на душе легко. Весь век не было у нее времени собирать цветы, а теперь вот на старости лет — нате!
А вот ту тонюсенькую чашечку она однажды потрогала — так, чтобы никто не видел; самую тоненькую, изнутри синюю, с цветочками. Сноха оставила ей кофе в термосе, и Сальме, как только сноха ушла, принесла из буфета эту чашечку, из которой пил кофе только сын, и попробовала, не вкусней ли пить из нее. Чашка была легкая, сама так и подпрыгивала, хорошо еще, что дело было в кухне и кофе не проливался на ковер. Конечно же сноха была права, когда она сказала, что Сальме обращается со всеми вещами так, будто они оловянные. Даже выключатель сломался, когда она нажала на кнопку. Сноха смеялась, что силы у Сальме хоть отбавляй.
Сальме снова подумала, как это ее сын, большой, сильный человек, инженер, пьет кофе из такой маленькой чашечки. Она считала, что перед Паулем ставят на стол самую большую чашку, а сноха, тоненькая и хрупкая, пьет из крошечной чашечки. Но сноха наливала мужу в самую крошечную чашечку, когда он забегал домой, перед тем как пойти на вечернюю лекцию. Сноха говорила, что для Пауля — чашка в самый раз, к тому же ему нравится чашечка, это его собственная, ее подарок... Упаси боже, если разобьется! Нет, она, Сальме, больше не притронется к ней, будет пить из своей большой кружки.
И Сальме вспомнилось, что сегодня она не пила кофе из своей блестящей кружки. И еще: что почти не поговорила по телефону. Господи, о кофе-то совсем ничего не сказала. Обрадовалась, что услышала сноху, и не спросила, много ли кофе класть на кружку. Что же теперь делать? Устало опустилась она на табурет, взяла купленную в кивирской лавке пачку кофе и оглядела ее еще раз. На пачке была стройная негритянка с монистами, с коричневыми браслетами на запястьях. Одной рукой она придерживала юбку, словно переступала через канаву или плетень. Красивая была женщина. А надпись на пачке за этот день не стала яснее.
Сальме подумала: прилечь, что ли, отдохнуть или что бы такое сделать. Но как это — спать днем, ночью не сомкнешь глаз! Чем ей плохо, только вот есть охота. Она подошла к столу, чтобы приготовить еду. Молока так и не успела принести, не купила — и все из-за кофе. Сальме взглянула на часы, молоко сегодня уже не отпускали. Принесла из шкафа, что в коридоре, с висячим замком, кусок жареной колбасы и стала есть.
Звонила она в город зря, и все вышло по-глупому: и вот теперь, после обеда, Сальме пришлось снова взяться за письмо. Теперь новостей было гораздо больше, чем до того, как она ходила в адуласкую лавку.
«8 февраля утром в 8 часов Тальвинг пошел в контору там получил разнарядку на целый день записал на бумаге с бумагой в руке пошел мимо конюшни домой сел на кровати он сказал сыну Юллар я умираю и помер в ту минуту позвали харалаского врача т.от осмотрел сказал у него лопнула самая большая жила в голове хлопоча в коридоре не верится что Тальвинг умер».
Сальме подняла голову и взглянула в окно. Воробьи чирикали на ветке липы и пялились в окно. Пожилая женщина подумала, что же еще написать, какие новости она слышала. Может быть, о продавце Усаче — что он торгует, глядя на покупателя. Да разве сноха не видела в Таллине таких усачей! Прямо беда, что сноха такая ученая, говорить с нею трудно, не то что писать ей. Ведь не знаешь, что ей годится, что не годится, взвешивай и выбирай каждую мыслишку, чтобы не сболтнуть что-нибудь лишнее или даже не обидеть. Люди городские, с ними и шутки надо выбивать, еще рассердятся, скривят лицо, хоть ничего и не скажут. Самое верное — написать о погоде и здоровье; она снова взяла шариковую ручку и попыталась перевести разговор с последнего снегопада на здоровье.
Но письмо и на этот раз осталось иедописанным. Сальме вспомнила Тальвинга, человека, который в пятьдесят пятом году верхом на лошади проехал по кукурузе, и ей было трудно поверить, что этот сильный человек уже никогда не пройдет по коридору, где пахнет картофельной болтушкой для свиней. Очень странная вещь — человеческая жизнь. Живет человек, любит, пьет и орет, убирает навоз за другими и сам производит навоз, как машина. Взгляд Сальме остановился на чернокожей женщине, что на кофейной пачке, и она подумала: даже Тальвинг и, возможно, даже сноха ее никогда не видели таких чернокожих... Как уголь. Плохо ли жить такому на свете, грязи не видно. Она, конечно, не увидит таких людей, так мало она в свой век ездила. Да и что толку видеть! Был Тальвинг, прошел на лоснящемся жеребце по кукурузе, утонул в ней, о нем писали в газете, говорили по радио, его фотографировали- и вот теперь у него лопнул кровеносный сосуд в голове, и дело с концом. Порой он, покойник, бывал с людьми резок, но что поделаешь, иначе не заставишь работать.
Сальме считала эти мысли вполне важными, чтобы изложить их в письме. Сноха молода и не думает о смерти, у нее есть дела поважнее, все придет в свое время, и, если свекровь думает так, пусть сноха не сердится на нее там в городе. Рассердиться-то можно, но что толку, если Сальме считает это дело важным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22