Она рассматривала бланки для телеграмм. На них были пестрые цветы, тюльпаны и гвоздики, на одном даже две большие красные розы. Сальме собиралась с духом, было неудобно спрашивать конверт у незнакомого мужчины, а заведующая все еще не переставала плакать, и то хорошо, что сумела ответить на «здравствуйте». Молодой человек сосредоточенно считал, не поднимая головы, постукивали костяшки счетов.
Сальме разглядывала все, что тут делается, словно любопытная девчонка. И ей вспомнилось, что завтра вечером в клубе свадьба. Не связаны ли эти слезы со свадьбой, ведь в Кивиру все обычно валится в одну кучу — хоть ты человек, хоть животное. Здесь все сливалось воедино: породы скота, национальности, свадьбы, похороны, рождения и смерти. Все было как бы одно, существовал лишь один общий Кивиру: краснолицый, синеглазый, кряжистый и прочный, чуть пьяный, чуть придурковатый. Да и браки здесь были частенько запутанные, ведь человек на этом свете всего лишь искатель, плутает, как жук в потемках.
Так-то вот, теперь, значит, на очереди свадьба.
Прежде чем бригадирский Айвар, то бишь сын жены бригадира Айвар, решил жениться на продавщице, он ходил на почту. Почему у него вдруг изменились склонности и симпатии, не знает никто. Действительно ли у продавщицы Ийви было больше мебели или, попросту говоря, она жила побогаче? Если правда, что ж, можно было лишь пожелать молодому человеку счастья: он сумел разобраться в ценности вещей, не в человеке. Ибо человек смертен, а вещи вечны; каждому поколению мерещатся только вещи в их новых связях; человек остается все тем же, он выбирает себе кровать или стол, засыпает сладким сном, потом просто спит, ест за столом, дремлет после дневной работы, уронив голову на стол, и под конец спит и видит во сне только кровать и стол. Человек, то есть женщина, все меньше его интересует. Мужчина женится на новой женщине, а кровать и стол он берет с собой как что-то вечно живое, закаленное в испытаниях. Мерле, работавшая на почте, была привлекательнее, дороднее и румянее, чем продавщица Ийви. Девушка, за спиной которой целый магазин с товаром на полках, и должна была выйти на первый план, заслонив другую с ее румянцем. Хотя магазин и не принадлежал Ийви, что-то в нем было неотъемлемое от нее. И вот в подержанном
сердце Айвара вспыхнул огонек — жарче, чем радужная стружка, бегущая из-под резца его станка.
Или как еще обстояли дела на самом-то деле?
Как бы то ни было — приближалась свадьба, без особых, правда, бубенцов, но с раскалыванием чурбана и прочими озорными шутками.
А печь гудела, чтобы хоть немного согреть мансарду, и ревизор щелкал на счетах, чем-то неотразимо напоминая жучка-точильщика, который превращает дерево в прах и крошку.
Или, может, дело было еще хуже, делопроизводство передавали в другие руки?
Было время, когда в этом помещении под самой крышей устраивали вечеринки и у барьера, где сейчас ожидали покупателей стопы «Нооруса» и «Библиотеки «Лооминга», стояли в ряд пивные бутылки и среди них «Вируская белая» — пастух с трубой. Времена эти были не так давно, еще когда сноха гостила у Сальме.
Сальме постаралась выстроить фразу по-книжному, прежде чем сказала с праздничной медлительностью:
— Извините, пожалуйста! Мне очень требуется один конверт для письма.— И когда незнакомый человек поднял от бумаг рассеянный взгляд, блуждающий в мире цифр, Сальме прибавила столь же торжественно: — С маркой!
Поистине геройством было для Сальме говорить красиво; она толком не знала всех этих слов, да еще во рту не хватало зубов. Сальме недоверчиво улыбнулась, скривив губы.
Мерле, шмыгая носом, подошла к стойке, взяла со стола одной рукой конверт с маркой — на конверте был изображен дом отдыха в Нелиярве — и протянула Сальме. Другой рукой она поднесла к глазам носовой платок.
— Пять копеек,— тихо и как бы покорно произнесла она.
Сальме ощупью искала кошелек в надежде, что достанет
его, не расстегивая пальто. Но нет, кошелек был глубоко, в кармане передника, пришлось все же расстегнуть пуговицы черного пальто. Кошелек был еще в одном кошельке, сшитом из синего ситца и перевязанном тесемкой, а тесемка была еще и пущена вокруг пояса; почти так же хранила деньги ее мать, когда у нее хоть немного их было. Несколько раз вокруг пояса, да еще кошелечек в кошельке, как надобно на этом свете, где все легко потерять. Застегнуть, да завязать, да еще раз перевязать. Наконец показался зеленый, с «жабрами» кошелек, в котором хранился паспорт, была трехрублевка и пригоршня меди. Сальме пожалела, что не вынула пяти копеек дома, скорее заплатила бы, хотя ни она сама, ни девушка с почты никуда не торопились.
Незнакомец кашлянул и продолжал стучать костяшками счетов, он успел вынуть из ящика стола пакеты с марками и теперь подсчитывал, на какую они сумму, прилежно и не отвлекаясь ни на что, будто автомат. Даже когда Сальме уходила, он не поднял головы. Да и что значила для него какая-то старуха, если он обязан был высчитать стоимость государственного имущества и составить акт для этой девушки с кислым лицом, которая сейчас опять вернулась к теплой печи. Ее любовь разбита, она стала чужой сама себе; глаза любви смежены, ее собственные глаза открылись на все, они сверкают от слез, да, у нее нет мебели, а у той, другой, мебель есть — стимул для большой любви?!
Сальме защелкнула кошелек, сунула его в кошель и завязала тесемкой, неуклюже запрятала под пальто, в карман передника, и рукой в черной рукавице осторожно взяла конверт, будто это была птица. Конечно же письмо — это птица, почтовый голубь, который улетает отсюда, от хлевов, от тракторов, от людей в серых ватниках, в Таллин, этот далекий город, куда приглашала ее в гости сноха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22