Это значит не впрямь махнуть на все рукой — разве такое возможно? — а внушить себе, что тебе все равно, хотя на самом- то деле нет, не все равно. Только так можно снять напряжение, нет, уменьшить его. Полностью освободиться ни в каком виде невозможно. Вернуть веру в жизнь, способность к работе. Все это не что иное, как игра, психологическая отдушина, да только вот как ее осуществить такому прямолинейному человеку, как он?
С убитым видом сидел он и листал старые журналы. Потом резко вскочил, сосредоточился. Я хочу двигаться! Хочу радоваться весне, свежему воздуху, жизни!
Он действительно хотел этого.
Он выиграл небольшое сражение с самим собой. А сколько еще предстояло выиграть!
Он стал одевать ребенка. Малыш хныкал, одевание явно не было его любимым занятием. С немалым трудом Ра надел на малыша свитер, вязаную шапочку. На дворе было ветрено. Солнце только что светило, а теперь снова пропало, изменчивое, прихотливое. На поле дрожали, поблескивая на ветру, слабые ржаные всходы, с вишни у сарая взлетела стайка воробьев. Однажды в такой же ветреный облачный день все мы явились в мир, подумал он и направился к воротам, держа за руку маленького Айна, который так и не пожелал расстаться со своей коробкой из-под макарон.
Однажды, в такой же вот день... Когда это было? Кто может точно назвать миг, когда он счастливо, добровольно пришел в этот мир? Нет, это скорей всего обман зрения, прихоть яркого весеннего дня...
И все-таки тягу к прекрасному не проведешь! Это она заставляет повторять: вот теперь-то мы и обновимся, мы заново придем в этот мир, чтобы отыскать свое прошлое, потому что на самом-то деле все обращено в прошлое — и деревья, и птицы, и люди; все они питаются соками прошлого и уходят, спиной вперед, в будущее, готовые в случае какой-либо неожиданности тут же ринуться назад. Потому что будущее — страшно, один сплошной страх.
Опять страх! Лучше бы уж ты помолчал. Взгляни, какой день стоит, и ты живешь в нем, движешься. И признай все- таки, что крупица надежды, как бы мала она ни была, еще теплится в тебе, еще не погасла.
И все-таки, парень, ты виновен. В смерти ребенка, в гибели лошадей. И тут и там была — жизнь! Как же ты сможешь
родиться заново с тяжким грузом этой вины? Прошлое задавило тебя, а вера в будущее, твое продолжение — рухнуло, осыпалось, ушло под землю.
Нет, именно в такой день особенно отчетливо видно, что его ожидает. Солнце разбередило ему душу, показало то, чего не надо бы выволакивать на свет. Ливское солнце.
В нашей северной стороне и солнце большой подарок, сказал он себе, но легче ему от этого не стало.
Он смотрел, как старательно, доверчиво шагает рядом с ним ребенок, готовый споткнуться на любом бугорке, чужой ребенок. Чужой-то чужой, а сколько он передумал о нем у себя на чердаке, тревожась за него, как за своего собственного. Да и все четверо стали ему как родные. Вот как странно все складывалось у него этой весной.
В лесу у озера он завязал Айну ремешок за спиной, чтобы тот не путался у малыша в ногах, не затруднял ему и без того нелегкого передвижения. Предоставленный сам себе, малыш, лепеча, стал играть сухими еловыми шишками.
Глядя в темно-серую чашу озера, Ра продекламировал стихи:
Солнце зло пробурчало: мхом заросло мое лоно. В водных струях блеснула грамматика генов.
Пу, здесь он немного забежал вперед: озеро было еще покрыто коркой льда, о водных струях не напоминало ничего, кроме узкой промоины в одном месте. Дереву стихи нужнее, чем человеку, потому что дерево понимает человеческий язык, а человек уже забыл и язык деревьев, и свой собственный, стоит посреди деревьев, точно убийца, а среди людей — как глухонемой.
Кого он, выдвигая столь неопределенные обвинения, имел в виду? Кто эти убийцы и глухонемые, не он ли сам? Может, он подразумевал под всем этим свою оставшуюся в городе жону? Или даже семью агронома? Но никто из них не заслужил подобного обвинения. Прошлая зима отвратила его не только от жены, она отвратила его ото всех, он ушел в себя, не надеясь уже ни на что и ни на кого, он был конченый человек. Пет, он понимал, что так относиться к людям несправедливо, по справиться с собой был не в силах.
Твое несчастье в том, что ты не можешь расслабиться хоть па миг, не можешь развеяться, услышал он голос Уме.
А ты разве можешь?
В этом-то и беда, что мы не умеем радоваться, не можем забыться.
Придется пить начать — с утра до вечера, до изнеможения. Как ты думаешь, не начать ли мне пить? Нет, серьезно?..
Брось, не начнешь, засмеялась Уме. Это не по тебе... Временами ему казалось, что он наполовину уже вытеснен из этого мира, ему позволили лишь ухватиться за край, и он висит, уцепившись за земной шар, руки уже онемели; скоро он сорвется, потому что на крутящемся Птолемеевом земном диске для него нет места, он лишний.
— Ши! Ши! — вдохновенно лепетал Айн, засовывая сухие еловые шишки в коробку из-под макарон.
Безумный ветер завывал в поднебесье. Снова Ра бродил по лесу. Озеро перекатывало угрюмые черные волны, будто поздней осенью,— теперь оно уже освободилось ото льда. Вода словно взбесилась, с остервенением набрасывалась она на берег; по ее разумению, берег был во всем виноват — и в том, что ее покрывал лед, и в том, что теперь льда не было.
Он пошел посмотреть на муравьев. Голые ветки громко царапали куртку. Солнце пряталось за темными нервными облаками, тени приостановили свой беспокойный бег, голые березы шумели на ветру. Муравейник оказался пуст. Ра остановился в раздумье. Солнце вдруг выкарабкалось из облаков, и лучи его глубоко проникли в муравейные ходы, в поры этого нагромождения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48