Я и сам подумал: до каких же пор мне по колхозам мотаться, жалобы разбирать. Тогда бабы без конца друг на дружку доносы писали. Потом в Тарту поехал, на агронома учиться...
— Вы и есть хозяин,— сказал Ра.
— Конечно... Но если каждый попскрат — это я сам слово придумал, гибрид от «попе» и «бюрократ» — начнет меня поучать на каждом шагу, какой после этого я буду хозяин? Этих попскратов ничем не проймешь, их даже серебряная пуля не берет.— Он повысил голос.— Только почуют, что не желаю я враньем да приписками заниматься, уже тут как тут, учат, как бумаги заполнять, чтобы все было шито-крыто! А я ведь лучше знаю, какое поле сколько родить может, эти данные у меня по годам расписаны. А тебя за дурака считают, ни думать не дают, ни действовать самостоятельно!..
— Не волнуйтесь, дружище, это вам вредно, — попытался успокоить Ра своего хозяина.— Мы с вами, и писатель и агроном, в глазах попскратов всегда останемся теми, кого надо поучать, подгонять, сзаду подталкивать. Так всегда было. Откуда им понять, что, если подгонять человека, у которого и без того достаточно чувства ответственности, тут и перегнуть недолго...
Агроном встал с дивана, заходил по комнате. Потом остановился перед желтым стенным шкафом, снизу доверху уставленным альбомами по искусству.
— Пойду в лесники, пускай другие, у кого сердце помоложе, с сельским хозяйством возятся. А я буду альбомы рассматривать.— Он снял с полки толстую монографию, пошел с ней к столу.— Вот импрессионистов приберегал до пенсионного возраста, думал, тогда и возьмусь за них основательно. Да нет, придется, видно, на десять лет раньше ими заняться. Вот, глядите. Художники не кричат на меня. Знаю, многие из них были больные люди, но они не агрессивны по отношению ко мне, не высокомерны, и краски их меня не раздражают.
— А вот взгляните, это дворик Ван Гога. Ведь от него отчаянием, одиночеством веет, верно?
— Да, пожалуй. Но куда большим одиночеством на меня веет от горизонта, написанного, так сказать, с доимпрессионистской перспективой. Вот взгляните на эту дорогу. Она тянет меня, прямо засасывает в картину. А импрессионисты никуда меня насильно не тянут, ни в картину, ни сквозь картину, не пытаются меня подчинить...
— Вы хотите сказать, они отделяют мертвое пространство от человека?
— Да. Мне кажется, что они меня уважают, даже защищают.
— А вот эта работа Ван Гога... Вам не кажется, будто вы видите одно и то же одновременно как бы с двух разных точек зрения? Видите, он использует две разные перспективы? Мне от этого физически плохо становится, как будто мировой порядок нарушен.
— Ван Гог — постимпрессионист... Давайте лучше на природу посмотрим. По альбому придется, сад-то вон еще не оправился... Надо учиться видеть все в движении. На склоне лета это делать лучше всего, когда все созревает и мягкость особая разлита в природе...
На дворе пахло ромашкой и молоком. На кустах смородины сверкала паутина, георгины возле дома были в каплях росы. Пахли на солнце деревянные стены дома. Йоханнес возбужденно ходил по саду.
— Скоро появятся,— сказал он, глядя на дорогу.— В одиннадцать должны начать. — Он нетерпеливо взглянул на часы.— На пять минут опаздывают...
Ра тоже забеспокоился.
— Уж вы точно по часам хотите, — усмехнулась Айя.
— А почему нет? Именно по часам. По часам и точно по графику. А график у меня в комнате на стене висит.
— А ты сам-то всегда по графику начинал?
— Не всегда, а большей частью по графику. Какой-то план всегда должен быть. График на стене, там очередность полей, время, когда начинать! — горячился агроном.
— Да не волнуйся ты из-за этого,— успокоила жена.— Появятся скоро, если обещали.
— Заместитель у меня парень хороший, да вот точность не всегда соблюдает.
— Прекрати, Йоханнес! — сказала Айя.— О сердце своем подумай.
— Ты права. Действительно, волноваться нечего.
Сказал, а сам не успокоился. Повернувшись к Ра, он тихо,
как бы извиняясь, сказал:
— Жатва для агронома — дело особое, тут уж ничего не поделаешь.
Наконец от леса показались комбайны, четыре машины в ряд. Им предстояло скосить ржаное поле вокруг хутора.
Начали. Осторожно опустили хедера. Гул моторов усилился, машины вошли в рожь, загудели барабаны.
Вся семья агронома вышла за ворота, писатель за ними.
— Дядя Ра, ты заметил, мама нас сегодня как на праздник одела! — крикнула Пилле.
Айн был как маленький франт: в белых брючках, в белом свитерке, он семенил по свежему полю, боясь отстать от других.
Вдали у леса первый комбайн выбросил солому. Йоханнес шел, пристально глядя себе под ноги. Его интересовало, не осыпается ли зерно.
Вдруг он остановился и показал рукой:
— Смотрите, вот на этом месте в пятьдесят втором году председатель моему отцу маузером угрожал, обвинял в саботаже. Колхозная картошка начала гнить в буртах. Зима была теплая, дождливая, а в марте тридцатиградусный мороз ударил... А я на любое поле просто смотрю — сколько может урожая дать. Какое там — в лесничие!.. Привык за все дело целиком отвечать, иначе не могу, вот в чем моя ошибка... А про сердце нельзя забывать, это я знаю.— Йоханнес пристально взглянул на шагавшего рядом Ра.— Знаю, о чем вы думаете. Это и без слов понятно... А денек-то сегодня какой! Надо землю благодарить, что она вообще что-то родит. Нельзя предаваться гордыне, нельзя...
Вдали шумел и светил светом мир. Но источник сил был в них самих.
Прежним остаться не может никто. Оба они отмечены судьбой.
Им обоим теперь надо учиться жить по-новому — с меткой на сердце.
Ра чувствовал: пришло время примириться с тем, как он, без шапки, обезумев от горя, стоял тогда на Садовой улице, под осенними звездами, прижимая к груди холодное тело сына.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48