ТАНЕЦ ПЯТЫЙ
В машине двое мужчин. Рядом с молодым приветливым шофером такси сидит Таавет Анилуйк и пристально разглядывает каждую подробность знакомой дороги. На заднем сиденье трясется чемодан и вещмешок — все его земное имущество. В серовато-синем брезентовом плаще и резиновых сапогах, он сильно смахивает на сезонного рабочего или мелиоратора, однако кепка с выцветшей пуговкой на макушке выдает его,— это не один из тех, что в погоне за длинным рублем или из-за незадачливой семейной жизни кочуют по округе с места на место, меняя работу, как рваные болотные сапоги. Этот человек приехал издалека и относится к тем, у кого позади сложная жизнь. Весь свой век старый Анилуйк презирал всяких бездомных перекати-поле, не замышлял и сам становиться бродягой, и не его вина, что бурное время оказалось сильнее его, вырвало из родной почвы и забросило на чужбину.
И вот он все же едет домой, долго ждал Таавет этого дня.
Такси бежит по гравийному, неровному шоссе между осенними полями. Местами уже началась жатва, по-вдовьи ласковый сентябрьский денек лелеет кучи соломы, в порядке расставленные комбайном; горчично-желтый клубок солнца стоит в небе над строем елей Варсаметса, будто древний родовой знак на воротах. Таавет прислоняется щекой к оконному стеклу автомашины и, спустя долгое время, снова ощущает тепло родимого солнца. Он растроган до слез этим свиданием.
Восемь лет назад ехал он этой дорогой в последний раз — на заре, в обратном направлении, в кузове грузовика с брезентовым верхом. За ним пришли перед рассветом. В кухне, при свете «летучей мыши», капитан достал из-за пазухи вчетверо сложенный список, развернул бумагу, отыскал строчку, дважды прочел имя, словно ему надо было непременно запомнить эту непривычную фамилию, затем сложил список, взглянул мельком на Таавета, на котором был тулуп поверх нижнего белья, снял с головы ушанку и, кивнув головой в сторону комнаты, сказал беззвучно, безо всякой охоты и коротко: мол, собирай, хозяин, вещи. Таавет, в одних носках, пошел в переднюю комнату, где на кровати сидела Мийли, ощущая страшную слабость в ногах, не в силах что-либо сделать. Солдат со вздернутым носом стоял за порогом. Таавет не удивился и не испугался.
Племянница Роози, которая была секретарем волостного исполкома, однажды вечером пришла к нему сообщить, что он внесен в список высылаемых. Парторг, женщина средних лет, которая в свое время проводила в Омской области коллективизацию, сказала по поводу Анилуйка, когда решали его судьбу, что хутор в жалком состоянии, какие они там еще угнетатели — этот хозяин и его стряпуха кое-как справляются с работой, к тому же половина земли запущена со времен войны, заросла сорняком... Но председатель земельной комиссии Ээснер рубанул: Таавета Анилуйка непременно следует внести в список, он-то знает, что это за птица, сын его был в немецкой армии, брат бежал в Швецию... Девушка просила дядю, чтобы он куда-нибудь скрылся, переждал время... Таавет посмотрел на нее удивленно, будто речь шла о ком-то другом, может, вообще о человеке из соседней волости, и девушке пришлось повторить свои слова, ей показалось, что дядя не понял ее, и она ушла, пожимая плечами, в синих сумерках мартовского вечера на хутор Кяо, куда перебралась из бобыльей хибарки, когда Пауля арестовали за его злодеяния при немцах в отряде самообороны. Таавет кормил лошадей и думал — что же делать? В конце концов он решил остаться дома и ожидать дальнейшего в, своих старых, но прочных стенах. Скрываться он не хотел, это не по нему, ибо прячутся воры, убийцы и прочий презренный человеческий хлам, что плещется в житейском море, но никак не законный хозяин старого хутора. Он не чувствовал себя виноватым, и это делало его смелым, даже способным шутить. Неужто они там, в волости, вправду считают, что я, одинокий, старый человек, подпиливаю ножовкой устои государства, думал он, идя из конюшни в дом и держа под мышкой пустой гарнец из-под овса. Мысли его были простодушны и отрывисты. Что ему было делать, если всю жизнь прожил здесь, не мог и не хотел прятаться даже на несколько дней, оставив животины на попечение стряпухи; не потому, что исполнительная и работящая женщина делала что-либо не так, как нужно. Нет, он просто не мог оставить хозяйство — по привычке и из гордости.
Из-за пятидесяти семи гектаров лугов, леса, кустарников, льиища (которое давно уже не использовали) и полей, большая часть которых не вспахана, пришлось ему сесть в машину и молчать, будто набравши в рот воды, дать везти себя по бугристому подмороженному проселку; он держал на коленях узелок с бритвенным прибором и кое-что из еды — совсем как поденщик. И его земля обетованная, из которой его безжалостно выдернули, как чертополох, как крапиву, все удалялась и удалялась. Потому что на земле его отцов хотели
основать новую жизнь, и он, со своим белым овчинным полушубком, вздувшимися венами на шее и старой подшивкой газеты «Постимээс» на полке, путался под ногами.
— Как там было? — спрашивает шофер, переводя скорость на песчаном перелеске. Он каким-то чутьем догадался, откуда приехал этот человек, хотя они обменялись лишь двумя-тремя нужными словами на станции, где сел Таавет.
— Да так. Везде надо трудиться,— бросает Таавет.
— Это да,— спешит согласиться шофер.
Разговор не очень-то интересует Таавета, он с большей охотой смотрит, что здесь изменилось за это время. Ему хочется поскорее попасть домой, довольно блуждать по свету.
— Я несколько лет служил на военном флоте, на Тихом океане, — зевая, говорит шофер. — Отпуска не давали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54